Часть II. От истоков до первого классического состояния примерно до 1790 г.

Глава 1. Греко-римская экономическая наука

1. План этой части

В первой части было разъяснено, что ни одна наука, согласно принятому там определению этого термина, никогда не бывает основана или создана одним индивидуумом или группой. Точно так же обычно невозможно установить точную дату ее "рождения". Существование экономической науки, как мы ее теперь называем, стало общепризнанным в результате длительного процесса, который протекал между серединой семнадцатого и концом восемнадцатого веков. Однако в первой части было введено понятие, которое может помочь нам внести некоторую ясность, хотя бы для облегчения изложения материала, - понятие классического состояния^*. Такое классическое состояние сложилось во второй половине XVIII в. и ранее подобное классическое состояние не возникало ни разу. С учетом этого мы могли бы соблазниться начать где-нибудь между 1750 и 1800 гг., быть может, с главного достижения той эпохи "Богатства народов" А. Смита (1776). Но любое классическое состояние подводит итог или объединяет ту работу - действительно оригинальную работу которая к нему приводит, и не может быть понято само по себе. Поэтому в данной части мы попытаемся как можно лучше охватить промежуток времени длиной более 2000 лет, который начинается от "истоков" и завершается примерно через двадцать лет после публикации "Богатства народов". Эта задача в значительной степени облегчается тем дополнительным обстоятельством, что с точки зрения задач данной истории многие столетия внутри этого промежутка являются пустыми.

^* (Йозеф Алоиз Шумпетер не завершил разделы части I, в которых он собирался обсудить свое понятие классического состояния и трудности, связанные с периодизацией, уделив особое внимание тем причинам, по которым он распределил материал истории экономического анализа по трем основным разделам, представленным в частях II, III и IV. Читатель, однако, обнаружит упоминания этих проблем в различных местах на протяжении всей книги, особенно в главе 1 части III и главе 1 части IV.

Как указывал И. А. Шумпетер, в этой книге термин "классический" имеет три значения, которые следует отличать друг от друга. Раньше он относился к экономической литературе периода от А. Смита до Дж. Ст. Милля. "Этот смысл сохранялся до тех времен, пока слово "классический" не утратило свой хвалебный оттенок и не начало означать "устаревший"; лорд Кейнс употреблял это слово для обозначения учения А. Маршалла и его непосредственных последователей (докейнсианской экономической науки)". Сам И. А. Шумпетер использует термин "классическое состояние" для описания ситуации, когда после длительного периода борьбы и дискуссий достигается значительная степень согласия - происходит объединение тех новых и оригинальных работ, которые велись ранее. Когда он хочет использовать термин "классический" в его первом значении (от А. Смита до Дж. Ст. Милля), он помещает его в кавычки "во избежание путаницы" (Часть III, гл. 1, раздел 1). (Прим. Э. Шумпетер).)

Классическое состояние второй половины XVIII в. явилось результатом слияния двух типов трудов, которые в достаточной мере отличаются друг от друга, чтобы это оправдывало их отдельное рассмотрение. Существовал запас эмпирических знаний и понятийный аппарат, которые на протяжении столетий медленно развивались в работах философов. И почти независимо от них существовал запас фактов и понятий, накопленный людьми из практической сферы в ходе обсуждений текущих политических вопросов. Эти два источника нарождавшейся экономической науки не могут быть строго отделены друг от друга. С одной стороны, существовало множество промежуточных случаев, которые нельзя подвергнуть классификации, не разрубив большого числа гордиевых узлов. С другой стороны, вплоть до времен физиократов методы, применявшиеся учеными, были настолько просты, что большая их часть была доступна обычному здравому смыслу, и с ними легко могли соперничать необученные практики, работы которых поэтому не могут быть отброшены, как не относящиеся к нашим задачам. Наоборот, они часто достигали такого уровня, который в этой книге мы называем научным. И тем не менее в общих чертах наше разграничение законно.

Давайте вспомним наше разграничение между экономической мыслью - теми взглядами по экономическим вопросам, которые преобладают в любое данное время в любом обществе и которые принадлежат скорее экономической истории, чем истории экономической науки - и экономическим анализом, который есть результат научных усилий в нашем смысле слова.

История экономической мысли начинается с письменных источников национальных теократий древнего мира (national theocracies of antiquity)^*, в экономике которых происходили явления, не совсем уж отличные от тех, что происходят у нас, и возникавшие проблемы решались в основном так же, как у нас. Но история экономического анализа начинается только с греков.

^* (Й. Шумпетер некорректно использовал термин "теократия" для характеристики древневосточных обществ. Теократия как форма управления государством, в которой верховный правитель выполняет роль верховного жреца, для Древнего Востока явление нетипичное. Единственным исключением была Иудея. Неудачно, на наш взгляд, и употребление термина "нация" применительно к обществам Древнего Востока, даже если они состояли из одного этноса. Нации, как известно, возникают лишь в более поздний период - эпоху генезиса капитализма и предполагают не только общность территории, языка, культуры, но и определенный уровень развития экономических связей, появляющихся в процессе становления внутреннего рынка и т. д.)

В Древнем Египте существовала определенного типа плановая экономика, зависевшая от своей ирригационной системы. В ассирийской и вавилонской теократиях были огромные военные и бюрократические организации и развитые правовые системы - среди них кодекс Хаммурапи (примерно 2000 г. до н. э.) является самым ранним законодательным памятником^*; они проводили активную внешнюю политику; они развили денежные институты до высокой степени совершенства, знали кредит и банковское дело. Священные книги Израиля, в особенности их законодательные разделы, обнаруживают великолепное понимание практических экономических проблем европейского государства. Но здесь нет следов попыток анализа. Больше чем где бы то ни было, мы могли бы рассчитывать найти подобные следы в Древнем Китае, на родине самой древней из известных нам письменных культур^**. Здесь мы обнаруживаем высокоразвитое общественное управление, повседневно занимающееся аграрными, коммерческими и финансовыми вопросами. Эти вопросы часто затрагиваются в основном с этических позиций в дошедшей до нас китайской классической литературе, например в учении Конфуция (551-479 гг. до н. э.), который сам в различные периоды жизни являлся и администратором, и реформатором; Мэн-Цзы (Мэн-Цзы, 372-289 гг. до н. э., сочинения в переводе Л. А. Лайалла, 1932), в сочинениях которого обрисована всеобъемлющая система экономической политики. Более того, у них были методы денежного регулирования и валютного контроля, которые предполагают определенный анализ. Явления, присущие возникавшим время от времени инфляциям, несомненно наблюдались и обсуждались людьми, значительно превосходившими нас с точки зрения утонченности культурного развития. Но до нас не дошло никаких рассуждений по строго экономическим вопросам, которые можно было бы назвать "научными" в рамках нашего понимания этого термина.

^* (Отнесение Законов Хаммурапи к 2000 г. до н. э. носит у И. Шумпетера довольно приблизительный характер. Несмотря на то, что в настоящее время имеются значительные (достигающие 128 лет!) расхождения в датировке начала правления этого вавилонского царя, тем не менее этот интервал относится к середине XIX - первой четверти XVIII в. до н. э. Дело в том, что до сих пор разные историки придерживаются разных систем хронологий Древней Месопотамии: "длинной", "средней" или "краткой". Каждая из этих хронологий отличается на шестидесятичетырехлетний период - время повторения цикла движения планеты Венера. Согласно "длинной" хронологии (разработанной в трудах А. Гетце) началом времени правления Хаммурапи считают 1856 г. до н. э.; согласно "средней" (обоснованной С. Смитом и В. В. Струве) - 1792 г. до н. э.; согласно "краткой" (У. Ф. Олбрайт) - 1728 г. до н. э. Советские ученые придерживаются "средней" периодизации, в соответствии с которой правление вавилонского царя Хаммурапи приходится на 1792-1750 гг. до н. э. Законы Хаммурапи не являются самым ранним законодательным памятником, как пишет Й. Шумпетер. Им предшествовали Законы Ур-Намму (конец XXII - начало XXI в. до н. э.), Законы из Эшнунны (XX в. до н. э.) и др. )

^** (Й. Шумпетер считает родиной "самой древней из известных нам письменных культур" Древний Китай. Однако это не соответствует действительности. Письменность появилась в этой стране во II тысячелетии до н. э., и наиболее ранние памятники ее - иньские гадательные надписи относятся к XIV-XI вв. до н. э. Гораздо раньше: в IV-III тысячелетиях до н. э. древнейшая письменность появилась в Южной Месопотамии и Египте.)

Очевидный вывод является, конечно, весьма сомнительным. Могли существовать аналитические исследования, записи о которых не сохранились. Но имеются основания полагать, что их было немного. Мы видели ранее, что знание на уровне здравого смысла (по сравнению с научным знанием) идет гораздо дальше в области экономики, чем практически в любой другой. Тогда совершенно ясно, что для того, чтобы экономические вопросы, сколь бы важны они не были, возбудили собственно научное любопытство, должно пройти гораздо больше времени, чем в случае с явлениями природы. Природа таит секреты, в которые увлекательно проникать; экономическая жизнь представляет собой совокупность наиболее обыденных и скучных явлений. Социальные проблемы интересуют ученые умы в первую очередь с философской и политической точки зрения; с научной точки зрения они поначалу не кажутся особенно интересными проблемами или даже "проблемами" вообще.

2. От истоков до Платона

Насколько мы можем судить, зачатки экономического анализа составляют незначительную часть - крайне незначительную часть - того наследия, которое оставили нам прародители нашей культуры - древние греки. Так же, как их математика и геометрия, их астрономия, механика, оптика, их экономическая наука является ключом ко всем последующим трудам. Однако в отличие от их результатов в других областях их экономическая наука не смогла достичь независимого статуса и не получила даже собственного названия: их "Экономика" (oiχoζ - дом и νoμoς - закон или правило) означает лишь практическую мудрость в управлении домашним хозяйством. "Хрематистика" Аристотеля (χρη˜μα - владение или богатство), которая ближе всего к тому, чтобы служить таким названием, обращается в основном к финансовым аспектам хозяйственной деятельности. Их экономические рассуждения сливались с их общей философией государства и общества, и они редко рассматривали какой-либо экономический вопрос ради него самого. Этим, по-видимому, и объясняется тот факт, что их достижения в данной области были столь скромны, особенно по сравнению с их выдающимися достижениями в других сферах. Исследователи античности, а также те экономисты, которые дают им более высокую оценку, имеют в виду их общую философию, а не экономический анализ. Им также свойственно ошибаться, когда они провозглашают открытием все то, что предполагает дальнейшее развитие, и забывают, что в экономической науке, так же как и всюду, большинство утверждений и фундаментальных фактов приобретают значение только благодаря тому зданию, которое строится на их основе, а без такого здания они являются банальностью. Доступные нам крупицы научных знаний, созданных греческой экономической мыслью, можно обнаружить в трудах Платона (427-347 гг. до н. э.) и Аристотеля (384-322 гг. до н. э.).

Даже там, где греческая мысль становилась наиболее абстрактной, она всегда вращалась вокруг конкретных проблем человеческой жизни. В центре этих жизненных проблем в свою очередь всегда стояла идея греческого города-государства, полиса, который для греков являлся единственно возможной формой цивилизованного существования. Таким образом, благодаря уникальному синтезу элементов, которые, с нашей точки зрения, принадлежат различным мирам, греческий философ был в сущности политическим философом: он смотрел на вселенную из полиса и вселенная - вселенная мысли, равно как и всех прочих человеческих забот, - отражалась для него в полисе. Софисты, пожалуй, были первыми, кто анализировал эту вселенную во многом так же, как анализируем ее сейчас мы: в действительности они являются прародителями наших собственных методов мышления, включая наш логический позитивизм. Но цель Платона состояла отнюдь не в анализе, а в сверхэмпирическом видении идеального полиса, или, если угодно, в художественном создании такового. Нарисованная им картина Идеального Государства в его "Государстве" является анализом не более, чем изображение Венеры художником является научной анатомией. Совершенно ясно, что противопоставление того, что есть, тому, что должно быть, в этой плоскости теряет свой смысл. Художественные достоинства "Государства" и всей той литературы - по большей части утерянной, высшим достижением которой является "Государство", - хорошо выражает ее немецкое название Staatsromane (буквально: государственные романы). Из-за отсутствия удовлетворительного английского синонима нам придется использовать слово утопия. Читатель, по-видимому, знает, что более или менее под влиянием примера Платона литература этого типа вновь снискала себе популярность в эпоху Возрождения, и ее время от времени создавали вплоть до конца XIX в.

Но в конце концов появляется анализ. Существует некая связь между Венерой художника и фактами, описываемыми научной анатомией. Точно так же, как платоновская идея "лошадиности", очевидно, как-то соотносится со свойствами наблюдаемых лошадей, так же и его идея Идеального Государства связана с тем материалом, который доставляло наблюдение фактических государств. И нет причин отрицать аналитический или научный характер (не забывайте, что мы не вкладываем никакого хвалебного смысла ни в одно из этих слов) подобных наблюдений над фактами или связями между фактами, которые содержатся в созданной Платоном конструкции. Рассуждения аналитической природы играют еще большую роль в более поздней работе - "Номосы" ("Законы"). Но они нигде не являются самоцелью. Соответственно они нигде не заходят слишком далеко.

Идеальное Государство Платона являлось городом-государством, в котором предполагалось небольшое и, по возможности, постоянное число жителей. Таким же стационарным, как население, должно быть его богатство. Вся экономическая и неэкономическая деятельность строго регулировалась - воины, земледельцы, ремесленники организовывались в постоянные касты, отношение к мужчинам и женщинам было строго одинаковым. Одной из этих каст доверялось управление государством - касте стражей или правителей, которые должны были жить вместе и не иметь личной собственности или семейных уз. Изменения, внесенные в "Законах", являются значительными - в основном они являются компромиссами с реальностью, но они не затрагивают фундаментальных принципов. Это все, что необходимо знать для наших целей. Хотя влияние Платона явно присутствует во многих коммунистических схемах последующих веков, не имеет смысла называть его коммунистом или социалистом, или предшественником будущих коммунистов или социалистов. Столь сильные и великолепные творения не поддаются классификации и должны быть поняты, если это вообще возможно, в своей исключительности. Аналогичные возражения не позволяют назвать его фашистом. Но если уж мы настаиваем на том, чтобы надеть на него сделанную нами смирительную рубашку, то фашистская смирительная рубашка будет сидеть на нем несколько лучше, чем коммунистическая: "конституция" Платона не исключает частной собственности, кроме как на самой вершине чистейшего идеала; в то же время она устанавливает строгие правила жизни индивидуума, включая допустимые пределы личного богатства и жесткие ограничения на свободу речи; в сущности она является "корпоративной"; и она признает необходимость classe dirigente (правящего класса. - Прим. пер.) - все эти положения играют важную роль в определении фашизма.

Имеющаяся там аналитическая подоплека выступает наружу, как только мы задаем вопрос: почему требуется такая жесткая стационарность? Трудно дать иной ответ на этот вопрос (сколь бы прозаичным такой ответ ни показался истинному последователю Платона), кроме как такой, что Платон сделал свой идеал стационарным потому, что ему не нравились хаотические изменения, происходившие в его время. Его отношение к современным ему событиям было определенно отрицательным. Он презирал сицилийских tirannos (мы не должны переводить это слово как тиран). Он почти наверняка ни во что не ставил афинскую демократию. Тем не менее он осознавал, что тирания выросла из демократии и в любом случае на практике являлась ее альтернативой. В свою очередь, демократию он рассматривал, как неизбежную реакцию на олигархию, которая возникала из неравенства в богатстве, что, как он думал, являлось результатом коммерческой деятельности ("Государство", VIII). Перемены, экономические перемены лежали в основе этого развития от олигархии к демократии, от демократии к тирании (любимого вождя), которое было столь противно его вкусу. Что бы мы не думали о стационарности, предложенной Платоном в качестве лекарства, не стоит ли за этим диагнозом почти марксистский социально-экономический анализ?

У нас нет необходимости рассматривать многочисленные экономические вопросы, которых Платон касается мимоходом. Будет достаточно упомянуть два примера. Его кастовая система покоится на представлении о необходимости некоторого разделения труда ("Государство", II, 370). Он развивает эту вечную экономическую банальность с большой тщательностью. Если в этом и есть хоть что-нибудь интересное, так это то, что он (а вслед за ним и Аристотель) делает упор не на увеличение эффективности, которое является результатом разделения труда как такового, но на таком увеличении эффективности, которое является результатом того, что каждому дозволяется специализироваться в том, к чему он лучше приспособлен по своей природе. Признание врожденных различий в способностях необходимо упомянуть потому, что эта мысль была полностью утеряна в дальнейшем. Опять-таки по ходу дела Платон замечает, что деньги являются "символом", предназначенным для целей облегчения обмена ("Государство", II, 371). Подобное случайное высказывание значит мало и не оправдывает приписывания Платону какого-либо определенного взгляда на природу денег.

Но необходимо отметить, что его рекомендации в области денежной политики, например его враждебное отношение к использованию золота и серебра или его идея денег для внутреннего обращения, которые были бы бесполезны за границей, действительно согласуются с логическими выводами теории, в соответствии с которой стоимость денег в принципе не зависит от того материала, из которого они сделаны. Имея в виду этот факт, мне кажется, мы можем утверждать, что Платон был первым известным нам сторонником одной из двух фундаментальных теорий денег, так же как Аристотель может быть назван первым известным нам сторонником другой теории (см. ниже раздел 5). Конечно, маловероятно, чтобы они создали эти теории, но мы можем быть уверены, что они их преподавали и что они вкладывали в них точно тот же самый смысл, что и те авторы, которые вновь к ним вернулись начиная с середины средневековья и позднее. Мы можем быть полностью в этом уверены, так как данные авторы достаточно отчетливо обнаруживают влияние и Платона, и Аристотеля. Такое отношение родства может быть строго доказано.

Диалог "Эриксий", который не был написан Платоном, но дошел до нас вместе с его работами и который не содержит ничего, что противоречило бы любым его известным взглядам, упоминается здесь только потому, что он является единственным дошедшим до нас сочинением, полностью посвященным экономическим вопросам, и действительно рассматривает их ради них самих.

Во всех остальных отношениях содержание этого диалога - в основном исследования о природе богатства, которое увязывается с потребностями и тщательно отделяется от денег - не представляет особого интереса.

3. Аналитические достижения Аристотеля

Достижения Аристотеля совсем иные. И дело не только в том, что в его трудах очарование Платона блистает своим отсутствием, и вместо этого мы обнаруживаем (если подобное возможно говорить не нанося оскорбления столь великой личности) чинный, прозаический, слегка заурядный и более чем слегка напыщенный здравый смысл. И дело не только в том, что Аристотель в гораздо большей степени, чем Платон, - во всяком случае гораздо более откровенно, чем Платон - соотносил и обсуждал существовавшие ранее взгляды, которые имелись, по-видимому, в достаточно обширной литературе.

Существенная разница заключается в том, что анализ, как самостоятельная цель, можно сказать (в некотором смысле), отсутствовавший в мышлении Платона, являлся главной движущей силой мышления Аристотеля. Это явствует из логической структуры его рассуждений. Это становится еще яснее, когда мы рассматриваем методы его работы: например, его политические понятия и доктрины были выделены из обширного собрания конституций греческих государств, на составление которых он затратил немало труда. Он, конечно, тоже искал наилучшее государство, в котором реализовывалась бы наилучшая жизнь, Summum Bonum (высшее благо. - Прим. пер.) и справедливость.

Он также высказывал множество оценочных суждений, претендуя на их абсолютную истинность (как и мы). Он также придавал нормативную форму своим результатам (как и мы). Наконец, он также пускался в нравоучения в вопросах добродетели и порока (чего мы не делаем). Но сколь бы ни было все это важно для него самого и в течение более чем 2000 лет для его читателей, нас это совершенно не интересует; как я уже говорил - и я буду использовать любую возможность повторить это вновь и вновь - все это влияет на цели и мотивы анализа, но не влияет на его природу.

Но лишь небольшая часть его аналитических достижений связана с экономическими проблемами. Его основные труды, так же как и его главные интересы в области социальных явлений, лежат в сфере того, что мы условились называть экономической социологией, или даже в сфере политической социологии, которой он подчинял и экономическую социологию, и собственно экономическую науку. Его "Политику" необходимо оценивать как сочинение или учебник о государстве и обществе. А его "Никомахова этика" - всеобъемлющее сочинение о человеческом поведении, рассматриваемом под нормативным углом зрения - также посвящена преимущественно политическому человеку, человеку в городе-государстве, так что ее следует считать дополнением к "Политике", вместе с которой они составляют первое известное нам изложение единой общественной науки. Читатель, наверное, знает, что примерно до времен Гоббса все, что развивалось под рубрикой политической науки или политической философии, было вскормлено на аристотелевом бульоне.

Для наших целей достаточно заметить: 1) что Аристотель как хороший аналитик был не только крайне осторожен при разработке категорий, но что он устанавливал соотношения между ними в своем понятийном аппарате, т. е. в системе инструментов анализа, которые были связаны друг с другом и предназначены для совместного использования - бесценное благодеяние для последующих веков; 2) что наряду с состояниями он изучал и процессы изменения, как это и предполагает его "индуктивный" подход, отмеченный выше; 3) что он пытался проводить различие между теми чертами социальных организмов или поведения, которые существуют благодаря всеобщей или внутренне присущей необходимости (φoσει), и прочими, которые устанавливаются законодательными решениями или обычаями (νoμω); 4) он обсуждал социальные институты с точки зрения их задач и тех преимуществ и недостатков, которые, как ему казалось, с ними связаны, и что поэтому он сам совершал, а за ним и его последователи совершали рационалистическую ошибку определенного вида, а именно - телеологическую ошибку. Отложив на будущее рассмотрение его понятия естественного закона, мы ограничимся тремя характерными примерами его анализа.

4. О происхождении государства, частной собственности и рабства

Вопреки широко распространенному мнению Аристотель не был согласен с идеей Платона, что государство развилось из патриархальной семьи или gens (род. - Прим. пер.). Он так же не принял полностью идею общественного договора, которая, по-видимому, была широко распространена среди софистов, хотя эта идея постоянно возникает на его пути. Иногда он даже рассуждал о первоначальном соглашении (an original covenant), так что эта идея легко переходила к любому его ученику. Это интересно по двум причинам. Во-первых, в XVII и XVIII вв. общественный договор стал центральным элементом направления научной мысли, выразители которого сильно обиделись бы, если бы их назвали последователями Аристотеля. Во-вторых, то, как Аристотель рассматривает этот вопрос, характерно для его общего отношения к идеям софистов. Многое у Аристотеля предполагает сильное влияние софистов. Тем не менее он постоянно полемизировал с ними или даже скорее, с теми взглядами, которых, как мы знаем, они придерживались. Наверное, такое отношение нетрудно объяснить, во всяком случае оно встречается нередко. Но как бы то ни было, мы не должны из-за этого забывать о том факте, что он воспринял некоторые их мысли, и некоторое влияние софистов достигло средневековья преимущественно через его труды.

Во второй книге "Политики" Аристотель обсуждает частную собственность, коммунизм и семью в основном в ходе критики Платона, Фалеса и Гипподама. Его критика Платона - единственного из этих троих, тексты которого мы можем сравнить с критикой - на удивление несправедлива и, более того, совершенно неправильно трактует сущность и значение творения Платона. Но аргументы, которые он выдвинул в защиту частной собственности и семьи и против коммунизма, в результате этого оказываются еще более удачными - они почти полностью совпадают с аргументами либералов XIX в., принадлежащих к среднему классу.

Аристотель жил в обществе и дышал воздухом цивилизации, жизненно важным элементом которой являлось рабство. Однако в то время этот жизненно важный институт находился под постоянным огнем социальной критики. Иными словами, рабство превратилось в проблему. Аристотель попытался решить эту проблему, выдвинув принцип, который должен был служить и в качестве объяснения, и в качестве оправдания. Этот принцип устанавливал то, что он считал бесспорным фактом, - "естественное" неравенство людей. По своим врожденным качествам одни люди предназначены для того, чтобы подчиняться, другие - для того, чтобы править. Он осознавал трудность отождествления этого утверждения с совсем другим: с тем, что первый класс людей действительно становится рабами в реальной жизни, а люди из второго класса становятся в реальной жизни господами. Но он преодолел эту трудность, признав возможность "неестественных" и "несправедливых" случаев рабства, например, таких, которые возникли бы в случае огульного обращения в рабство греческих военнопленных.

Большинство из нас увидят в этой теории бесподобный пример влияния идеологии, а также апологетическую цель (как мы знаем, они не обязательно совпадают). Тем важнее выявить до конца, на чем же именно основывается такое впечатление. Оно, конечно, не может основываться на том, что нам не нравится утверждение, что рабство объясняется врожденной неполноценностью. Нельзя считать достаточным и то, что в теории Аристотеля есть несколько недоказанных утверждений. Тогда были бы установлены ошибки в анализе, но не влияние идеологии. Тем не менее, если все ошибки, сделанные в ходе рассуждения, указывают в одном направлении, а это направление соответствует тому, что мы считаем идеологией исследователя, то мы, наверное, вправе заподозрить влияние идеологии. Но даже тогда неприятие должно основываться не на подозрении в этом влиянии, а на доказательстве ошибок.

5. "Чистая" экономическая наука Аристотеля

Имея в виду эти принципы интерпретации, мы обращаемся теперь к зачаткам "чистой" экономической науки Аристотеля, элементы которой могут быть обнаружены в основном в "Политике" (I, 8-11) и в "Этике" (V. 5). Легко показать, что он в первую очередь интересовался тем, что выглядело "естественным" и "справедливым" с точки зрения его идеала хорошей и добродетельной жизни. Экономические факты и связи между экономическими фактами, которые он рассматривал и подвергал оценке, предстают в свете тех идеологических предубеждений, которые следует ожидать от человека, живущего внутри и писавшего для развитого праздного класса, презиравшего работу и занятия хозяйством, и, конечно, любившего земледельца, который его кормил, и ненавидевшего кредитора, который его эксплуатировал. Эти вещи столь же (но не более) интересны, чем соответствующие им, хотя и отличные от них, оценочные суждения и идеология современных интеллектуалов. Главное, что действительно важно для нас, заключается в следующем. Аристотель основывал свой экономический анализ непосредственно на потребностях и их удовлетворении. Начав с натурального домашнего хозяйства, он затем вводил разделение труда, бартерный обмен и как средство преодоления трудностей прямого бартерного обмена - деньги.

Ошибка, заключавшаяся в смешении богатства и денег, в должный момент подвергалась суровой критике. У него нет теории "распределения". Это является, по-видимому, лишь частью большой литературы, которая была утеряна, и составляет главное наследие греков в области экономической теории. Мы проследим его судьбу вплоть до "Богатства народов" А. Смита, первые пять глав которого представляют собой ни что иное, как развитие той же самой линии рассуждений. Давайте поэтому посмотрим более внимательно на это наследие.

а) Стоимость. Аристотель не только различал потребительную стоимость и меновую стоимость так же четко, как и любой более поздний автор, но он понимал также, что последняя каким-то образом получается из первой. Но само по себе это не только не выходит за рамки здравого смысла, но и является банальностью, а дальше он не продвинулся. Его неудачу в этом вопросе позднее компенсировали схоласты, которым приписывают заслугу создания теории цены - ведь нельзя сказать, что теория цены была у самого Аристотеля. Считается, что это произошло по причине его поглощенности этической проблемой справедливости в ценообразовании - "коммутативной" справедливости, которая отвлекла его интересы от аналитической проблемы фактического ценообразования. Ничто не может быть дальше от истины.

Как достаточно убедительно показывает более поздний пример схоластов, поглощенность этической стороной ценообразования является как раз одним из самых сильных побудительных мотивов, который только существует для анализа фактических рыночных механизмов. Между прочим, некоторые отрывки показывают, что Аристотель пытался это осуществить и потерпел неудачу. Он, однако, рассмотрел случай монополии ("Политика", I, 11 и "Этика", V, 5), которую он определял также, как ее всегда определяли потом, а именно - как положение на рынке единственного продавца (μoνoς - единственный, или стоящий в одиночестве; πωλειν - продавать). Он осудил ее как "несправедливую".

Эти факты, похоже, дают решение проблемы, которая занимала некоторых историков теории стоимости. Аристотель, несомненно, искал критерий справедливости в ценообразовании, и он нашел его в "равенстве" того, что человек отдает и получает. Обе стороны, принимающие участие в акте бартерного обмена или продажи, должны с необходимостью извлекать из него выгоду в том смысле, что они должны предпочитать свое экономическое положение после этого акта экономическому положению, в котором они находились до акта - иначе у них не было бы никаких стимулов совершать этот акт. Поэтому не может быть равенства в "субъективной" стоимости или полезности обмениваемых товаров, или денег, выплаченных или полученных за них.

А так как Аристотель не предложил никакой теории меновой стоимости или цены, то эти историки сделали вывод, что он имел в виду некую таинственную объективную или абсолютную стоимость вещей, которая им внутренне присуща и не зависит от обстоятельств или оценок и действий людей. Такая метафизическая сущность больше всего нравится людям с философскими наклонностями и отвратительна для людей с более "позитивистским" складом ума. Но, конечно, одно не следует из другого.

Неспособность объяснить меновую стоимость - это не то же самое, что неспособность признать ее как факт. Гораздо более резонно предположить, что Аристотель просто имел в виду рыночную меновую стоимость, выраженную в деньгах, а не некую таинственную субстанцию стоимости, измеряемую этими меновыми стоимостями. Но не означает ли это, что он принимал фактические цены товаров в качестве эталона своей коммутативной справедливости и потому терял возможность провозглашать их справедливыми или несправедливыми? Вовсе нет. Мы видели, что он осуждал монопольные цены. С точки зрения целей Аристотеля, не было бы натяжкой отождествлять монопольные цены с такими ценами, которые некоторый индивидуум или группа индивидуумов установили для своей выгоды. Цены, которые даны индивидууму и которые он не в силах изменить, т. е. конкурентные цены, возникающие на свободном рынке при нормальных условиях, - эти цены не подпадают под запрет. Нет ничего странного в предположении, что Аристотель мог рассматривать нормальные конкурентные цены в качестве эталона коммутативной справедливости или, выражаясь точнее, что он был готов считать "справедливой" любую сделку между индивидуумами, которая осуществлялась при таких ценах - именно это потом в явном виде утверждали средневековые схоласты. Если эта интерпретация верна, то его понятие справедливой стоимости товара в действительности является "объективным", но только в том смысле, что ни один индивидуум не может изменить ее посредством своих собственных действий.

Более того, его справедливые стоимости являлись общественными стоимостями, выражающими, как он почти наверняка думал, общественную оценку каждого товара, но только в том смысле, что они были сверхиндивидуальным результатом действий массы разумных людей. В любом случае в них нет ничего более метафизического и абсолютного, чем в количествах товаров, умноженных на их нормальные конкурентные цены. Читателю не составит труда понять, что если стоимости определяются таким образом, то аристотелево требование коммутативной справедливости приобретает глубокий и простой смысл. Оно будет выполняться благодаря равенству стоимостей в каждом акте обмена или продажи: если А меняет ботинки на буханки хлеба, принадлежащие В, аристотелева справедливость требует, чтобы ботинки были равны хлебу при умножении и тех, и других на их нормальные конкурентные цены; если А продает В ботинки за деньги, то же правило определяет количество денег, которое он должен получить. Так как при предусмотренных условиях А получит именно эту сумму, то мы имеем перед собой пример отношения, которое у Аристотеля и множества его последователей находится посредине между логическим и нормативным идеалом и между "естественным" и "справедливым".

Мы с такой тщательностью провели это рассуждение потому, что оно позволяет раз и навсегда покончить с метафизическими спекуляциями об объективной или абсолютной стоимости, где бы и когда бы они ни возникали. Расставшись навсегда с тем, что, как мы видели, является мнимой проблемой, мы далее будем понимать под объективной стоимостью товара определенную величину и ничего более^*. Точно так же мы не будем обращать внимания на какой-либо метафизический смысл понятия внутренней стоимости, так как всегда возможно (а в большинстве случаев к тому же очень легко) придать ему совершенно неметафизический смысл, как, например, в том наиболее важном случае, где автор говорит о внутренней стоимости монеты.

^* (Стремление приуменьшить роль и значение трудовой теории стоимости в истории политической экономии приводит Й. Шумпетера к тому, что он объявляет стоимость "мнимой проблемой экономической науки", понимая под ней лишь "определенную величину и ничего более". Однако такой, чисто количественный, подход несостоятелен, как минимум, по двум причинам. Во-первых, потому, что сначала необходимо определить качество как таковое, ведь количество - это изменение, не выходящее за пределы данного качества. Во-вторых, потому, что социальная характеристика сводится у Й. Шумпетера к техническим параметрам. К. Маркс отмечал, что стоимость есть "отношение, прикрытое вещной оболочкой" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 84, прим.). Поэтому при количественном подходе к стоимости у Й. Шумпетера выпадает главное - ее социально-экономическая природа.)

б) Деньги. Теория денег, которой придерживался Аристотель, сознательно противопоставляя ее, как мне кажется, той теории, которой придерживался Платон, заключалась в следующем: само существование любого некоммунистического общества предполагает обмен товарами и услугами; этот обмен вначале "естественно" принимает форму бартера; но люди, которым требуется то, что есть у других людей, могут не обладать тем, что требуется этим последним; поэтому часто будет необходимо принять в обмен то, что тебе не требуется, для того, чтобы получить то, что тебе действительно требуется, посредством последующего акта бартерного обмена (непрямой обмен); очевидное удобство будет побуждать людей выбрать путем неявного соглашения или посредством законодательного акта один товар в качестве средства обращения - Аристотель не рассматривал возможность того, что люди выберут более чем один подобный товар.

Аристотель вкратце замечает, что некоторые товары, такие, как металлы, лучше подходят для этой роли, чем другие, предвосхищая таким образом некоторые из наиболее банальных отрывков из учебников XIX в. об однородности, делимости, портативности, относительном постоянстве стоимости и т. д. Более того, требование эквивалентности обмена естественным образом привело его к наблюдению, что средство обращения будет также использоваться в качестве меры стоимости. И наконец, он осознавал, во всяком случае неявно, что деньги используются в качестве сокровища. Таким образом, три из четырех функций денег, которые традиционно перечисляются в этих учебниках XIX в. (четвертая функция состоит в том, чтобы служить средством платежа), можно обнаружить у Аристотеля.

В сущности эта теория включает в себя два положения. Первое состоит в том, что для каких бы других целей ни использовались деньги, их фундаментальная функция, которая дает им определение и объясняет их существование, заключается в том, чтобы служить средством обращения. Таким образом, эта теория принадлежит к числу тех теорий денег, которые профессор фон Мизес назвал "каталлактическими" (χαταλλαττειν - обменивать). Второе положение состоит в том, что для того, чтобы служить средством обращения на товарных рынках, сами деньги должны быть одним из этих товаров. То есть они должны быть полезной вещью и обладать меновой стоимостью, не зависящей от их денежной функции; вот и все, что означает в данной связи внутренняя стоимость - стоимость, которая может сравниваться с другими стоимостями.

Денежный товар, как и другие товары, оценивается в зависимости от его веса и качества; для удобства люди могут решить поставить на него печать (χαραχτηρ), чтобы сэкономить усилия, необходимые для того, чтобы каждый раз его взвешивать.

Но эта печать только провозглашает и гарантирует качество и количество товара, содержащегося в монете, и не является причиной его стоимости. Это положение, которое, конечно же, не тождественно первому и не следует из него, будет служить главным отличительным признаком того, что мы в дальнейшем будем называть металлизмом или металлической теорией денег в противоположность картальной теории, примером которой является теория Платона.

Каковы бы ни были недостатки этой теории, она прочно преобладала до конца XIX в. и даже позднее, хотя всегда вызывала споры. Она является основой большей части аналитических исследований в области денег. Поэтому у нас есть все основания доверять нашей интерпретации Аристотеля, чье личное влияние в этих вопросах заметно во всяком случае вплоть до А. Смита. Ни в одном месте в "Политике" нет иной интерпретации, если только мы не будем приписывать Аристотелю некоторые взгляды, которые он упоминает, но они явно принадлежат другим.

Однако в "Этике", делая каламбур из греческого слова монета, находящаяся в обращении (νομισμα), он действительно заявил, что деньги существуют не по своей "природе", но по соглашению или закону (νομω), что как будто бы указывает в другом направлении^*. Но объясняя, что он имел в виду, он добавил, что деньги могут обмениваться или демонетизироваться обществом. Это означает, что он имел в виду лишь то, что соглашение или закон определяет материал, который будет использоваться для чеканки денег, и ту особую форму, которая будет придана монетам.

^* (Й. Шумпетер считает примитивные формы более сложными по сравнению с позднейшими. Однако произведенное им сравнение не вполне корректно. Он сравнивает раннее целое не с более поздним целым, а лишь с его частью, не говоря уже о неточности терминологии (примитивное должно соотноситься не с позднейшим, а с развитым, а позднейшее - не с примитивным, а с ранним). Поэтому противопоставление Й. Шумпетером исторического логическому не представляется достаточно убедительным. При ближайшем рассмотрении выясняется, что исторически первое является, как правило, и логически более простым, что убедительно было доказано еще Г. Гегелем в "Науке логики".)

Наконец, необходимо привлечь внимание к интересной особенности его метода. Теория денег Аристотеля является теорией в обычном смысле этого слова, т. е. попыткой объяснить, что такое деньги и какие функции они выполняют. Но он представил ее в генетической форме в соответствии со своей привычкой рассмотрения социальных институтов: он позволяет деньгам возникнуть в ходе исторического развития, начинающегося с состояния или стадии, в которой не было денег. Конечно, мы не должны усматривать в этом нечто большее, чем просто прием изложения. Читатель должен помнить об этой возможной интерпретации, которая лишает абсурдности множество рассуждений, которые предстают в одеждах совершенно вымышленной "истории", как, например, те теории государства, которые используют представление об исходном общественном договоре. Даже "раннее и грубое состояние общества" А. Смита может выиграть от интерпретации, которая не будет принимать его слишком серьезно. Но иное дело с деньгами: теория Аристотеля о логическом происхождении денег может оказаться пригодной в крайнем случае и как верифицируемая теория их исторического происхождения. Для того чтобы продемонстрировать это, достаточно таких примеров, как шекель семитов и деньги - чай монгольских кочевников. Нужно ли прослеживать назад так далеко, как только это возможно, историю социального института, для того чтобы выяснить его сущность или его простейший смысл? Конечно нет. Примитивные формы существования являются, как правило, не более простыми, а более сложными по сравнению с позднейшими формами: вождь, который соединяет в одном лице судью, священника, администратора и воина, является, очевидно, более сложным феноменом, чем любой из его специализированных преемников в более поздние времена; средневековое поместье с концептуальной точки зрения является более сложным феноменом, чем корпорация "Ю. С. Стил"^*. Поэтому необходимо различать логические и исторические корни. Но это различие проявляется лишь на развитых ступенях анализа. Простодушный аналитик неизбежно смешивает их. Такое смешение, несомненно, содержится в аристотелевой теории денег, а также теориях других социальных институтов. Он завещал его всем мыслителям, ведущим от него линию своего происхождения, в том числе английским утилитаристам. Местами подобное смешение сохраняется до сегодняшнего дня.

^* (В новейших исследованиях, отнесение всего сословия всадников к деловой прослойке считается не вполне правомерным (см., напр.: Трухина Н. Н. Политика и политики "золотого века" Римской республики (II в. до н. э.). М., Изд-во МГУ, 1986. С. 21-24 и др.). Лишь верхушка всадников занималась деловыми операциями. Большинство из них были землевладельцами.)

в) Процент. Остальная часть "чистой" экономической науки Аристотеля, если ее рассматривать с нашей точки зрения, едва ли заслуживает упоминания. Многое, или даже большая часть, из того, что превратилось в проблемы для экономистов более поздних времен, он рассматривал как само собой разумеющееся в духе донаучного здравого смысла; и он высказывал свои оценочные суждения о реальности, большие фрагменты которой он не исследовал вообще. Преимущественно сельскохозяйственный доход человека благородного происхождения, очевидно, не представлял с его точки зрения интересную проблему; свободный труженик являлся аномалией в рабовладельческой экономике и от него без труда отделывались; участь ремесленника была не лучше, кроме тех случаев, когда рассматривалась справедливая цена его продукции; торговец (и судовладелец), лавочник, кредитор рассматривались преимущественно с точки зрения этической и политической оценки их деятельности и их доходов, причем ни то, ни другое, казалось, не нуждается в поясняющем анализе. В этом нет ничего удивительного или заслуживающего осуждения. Физические и социальные факты эмпирического мира лишь очень постепенно попадают под луч аналитического прожектора.

На ранних стадиях научного анализа основная масса явлений остается лежать нетронутой на территории здравого смысла, и лишь небольшие осколки этой массы возбуждают научное любопытство и превращаются потом в "проблемы".

Процент не являлся таким осколком для Аристотеля. Он принимал процент по денежным ссудам как эмпирический факт и не видел в нем никакой проблемы. Он даже не классифицировал ссуды в соответствии с теми различными целями, на которые они могут направляться, и, похоже, не обратил внимание на то, что ссуда, финансирующая потребление, сильно отличается от ссуды, финансирующей морскую торговлю (foenus nauticum).

Он осуждал процент, который он во всех случаях приравнивал к "ростовщичеству", на том основании, что не существует оправданий росту денег, являющихся просто средством обращения при переходе из рук в руки (чего они, конечно, не делают). Но он никогда не задавался вопросом, почему все же выплачивается процент. Первыми этот вопрос задали средневековые схоласты. Им необходимо поставить в заслугу, что они были первыми, кто собирал факты о проценте и кто наметил контуры его теории. У самого Аристотеля не было теории процента. В особенности его не следует провозглашать предшественником современных денежных теорий процента. Ибо, хотя он связывал процент с деньгами, это получалось не благодаря аналитическим усилиям, но благодаря их отсутствию: если анализ в конце концов возвращается к доаналитической точке зрения, казалось бы, опровергнутой предшествующим анализом, то он придает ей иной смысл.

6. Греческая философия

Если речь идет о технике экономического анализа, мы ничего не потеряем, простившись на этом с греческой мыслью. К сожалению, в другом отношении мы потеряем многое. Едва ли существует хотя бы одна идея в области философии, которая не вела бы свое происхождение от греческих источников. Многие из этих идей, хотя и не связаны прямо с экономическим анализом, имеют самое непосредственное отношение к общему подходу и духу исследователя-аналитика, хотя, как я тщательно подчеркивал, влияние подобного рода не следует преувеличивать. Различные пост-аристотелианские школы, в особенности скептики, стоики, эпикурейцы, а потом и неоплатоники, не только повлияли на таких римских эклектиков, как Цицерон и Сенека, но и оказали непосредственное воздействие на формирование средневековой и более поздней мысли. Например, совершенно ясно, что представление стоиков о рационально устроенном мире, который управляется непреложными законами, свидетельствует об определенном складе ума, что для нас достаточно важно. Нам придется ограничиться, однако, беглым взглядом на идеи Эпикура (приблизительно 341-270 гг. до н. э.).

Философия Эпикура может служить в качестве стандартного примера известной истины, которая заключается в том, что то значение, которое приобретает с течением времени некоторый набор идей, лишь отдаленно связано с тем, что хотели выразить его создатели. Эпикур жил в тот период эллинизма, когда наблюдался быстрый упадок полиса. Активная жизнь для греков означала активное участие в управлении и политической жизни государства-города. Но в этот период такая жизнь уже не представлялась возможной для человека большой культуры. Эпикур, так же как и многие другие, разрешал возникающую этическую проблему - проблему, которую можно назвать духовной незанятостью утонченного ума - путем ухода от мира и попытками достичь отрешенной ясности (αταραξια) разумным смирением. Причины, которые породили этот особый подход (не существует хорошего эквивалента немецкому слову Lebenstimmung), были уникальными с исторической точки зрения, и таким же уникальным является сам подход или являлся до нынешних времен. Но три элемента философской системы Эпикура продолжали появляться в позднем средневековье, в эпоху Ренессанса и в более поздние времена. Первым из этих элементов является его атомистический материализм, который согласуется с последующими механистическими философиями Вселенной и, по-видимому, повлиял на них. Второй заключается в следующем: отношение Эпикура к своему социальному окружению может быть названо возвышенным эгоцентрическим гедонизмом или эвдемонизмом. Хотя его гедонизм и эвдемонизм сильно отличался от гедонизма и эвдемонизма последующих веков, в частности тем, что он совсем по-другому определял удовольствие и горе, однако все же существует линия, которая ведет от Эпикура к Гельвецию и Бентаму. Неистовый и вульгарный утилитарианизм Бентама несомненно шокировал бы старого мудреца. Но как бы ни было нам неприятно объединять их друг с другом, их обоих приходится называть гедонистами в широком смысле этого слова. Третьим элементом является общественный договор, создателем которого Эпикур не являлся, но был тем не менее видным сторонником. Эта идея, воспринятая философами естественного закона в XVII и XVIII вв., была унаследована ими от их предшественников- схоластов, но этот факт не указывает в направлении Эпикура.

7. Вклад римлян

Рассмотрим теперь еще меньший вклад римлян. Пример Древнего Рима позволяет проверить теорию, согласно которой практические нужды, а не жажда интеллектуальных открытий, являются основной движущей силой научных поисков. Даже в самые ранние времена, когда Рим представлял из себя по сути дела крестьянскую общину, в нем существовали экономические проблемы первостепенной важности, которые вызывали жестокую классовую борьбу. Ко времени первой Пунической войны получили развитие важные торговые интересы. Ближе к концу Республики торговля, деньги и финансы, управление колониями, тяжелое состояние италийского сельского хозяйства, обеспечение столицы продовольствием, рост латифундий, рабский труд и так далее - все это представляло собой проблемы, которые в условиях искусственной политической обстановки, созданной военными завоеваниями и последствиями непрекращающихся войн, могли бы обеспечить работой целый легион экономистов. На вершине культурных достижений в эпоху Адриана и Антонина Пия, когда многие из этих трудностей временно отсутствовали и мир и процветание временно воцарились в широких пределах, достойные правители и плеяда блестящих генералов и администраторов вокруг них нашли бы, для чего использовать мозговой трест. Но ничего подобного не было - ничего, помимо вырывавшихся время от времени стонов о плохом торговом балансе империи или о том, что latifundia perdidere Italiam (латифундии погубили Италию. - Прим. пер.).

а) Отсутствие аналитических исследований. Но это нетрудно понять. В социальной структуре Рима не было естественного места для чисто интеллектуальных интересов. Хотя сложность этой структуры со временем увеличивалась, мы можем выразить ее в двух словах, сказав, что были крестьяне, городской плебс (в который входили также торговцы и ремесленники) и рабы. И над всеми ними существовало "общество", в котором несомненно имелась своя деловая прослойка (более или менее представленная сословием всадников)^*, но которое состояло в основном из аристократии. Римская аристократия в отличие от афинской аристократии времен Перикла никогда не уходила на покой, чтобы вести утонченную праздную жизнь, но целеустремленно отдавалась общественным делам, как гражданским, так и военным. Res publica представляла из себя центр ее существования и всей ее деятельности. Расширяя свои горизонты и развивая свою утонченность, аристократия культивировала интерес к греческой философии и искусству и создавала свою собственную литературу (в основном вторичную). Однако все это затрагивалось лишь слегка, и считалось развлечением, в сущности бесполезным. Как видно из сочинений Цицерона (106-43 гг. до н. э.), характерных для своей эпохи, у них не оставалось энергии для серьезной работы в какой-либо научной области. Эта нехватка не восполнялась, и ее нельзя было восполнить иностранцами или вольноотпущенниками, которые использовались преимущественно для практических нужд.

^* (Марк Антистий Лабеон (ок. 50 до н. л. - 18 н. л.) - римский юрист, основатель прокулианской школы юристов - последователей Аристотеля. Мазурий Сабин - римский юрист I в. н. э., один из представителей классической римской юриспруденции.)

Конечно, общество с такой структурой неизбежно должно было сильно интересоваться историей, в основном своей собственной историей. И действительно, история была одной из двух основных отдушин для того научного любопытства, которое таилось в уме римлянина. Но характерно, что это любопытство ограничивалось политической и военной историей. Социологические и экономические предпосылки рассматривались бегло - такие отступления встречаются даже у Цезаря - и об общественных переворотах рассказывалось с максимальной экономией общих рассуждений. Единственное величайшее исключение составляет "Германия" Тацита (58-117 н. э.).

б) Значение римского права. Единственной другой отдушиной являлось право. Для того чтобы понять суть достижений Рима в этой области и причины, по которым римское право в отличие от других правовых систем играет определенную роль в истории экономического анализа, мы должны вспомнить несколько связанных с ним фактов. Быть может, читатель знаком с принятым в Англии разделением юридического материала на общее право и право справедливости. В чем-то похожее разделение существовало и в Древнем Риме. Имелось старое и формальное гражданское право (jus civile, jus quiritium), которое, однако, в отличие от английского общего права применялось только к делам граждан (quirites), которые вплоть до 212 г. н. э. составляли лишь часть свободного населения империи. Это гражданское право развивалось путем "интерпретации" при помощи коллегии понтификов (pontifices), а также при помощи государственного чиновника, ведающего вопросами юридического управления (praetor urbanus). Дополнительный юридический материал имеет некоторое сходство с английским правом справедливости. Но основная масса того, что до некоторой степени может быть уподоблено английскому праву справедливости, росло из другого корня - из коммерческих и иных отношений между негражданами (peregrini) или между гражданами и негражданами. Применявшиеся к ним юридические правила назывались jus gentium (общенародное право. - Прим. пер.). Обратите внимание, что так как этот термин использовался в римские времена, он не имел ничего общего с тем смыслом, который он начал приобретать в XVII в. и позднее, а именно закона наций (droit des gens, Volkerrecht). Эта совокупность законов была сформулирована, а по большей части и создана другим государственным чиновником, возглавлявшим отдельное ведомство общественного управления (praetor peregrinus). Поэтому ее совместно с теми юридическими нормами, которые были сформулированы или созданы praetor urbanus, называли правом "магистратов" (jus honorarium): каждый praetor кодифицировал и провозглашал их на свой год службы в своем edictum. Конечно, существовал и равномерный поток специальных указов различного типа. До IV в. не предпринималось попыток их общей систематизации или даже компиляции, хотя во время правления Адриана эти эдикты преторов объединялись и издавались в виде указа. Мы располагаем, однако, учебником II в. "Институции", написанным юристом по имени (praenomen) Гай.

Англо-американская юриспруденция, т. е. общая сумма методов рассуждений по вопросам права и общих принципов, которые необходимо применять к отдельным случаям, создавалась в основном верховными судами. Решения этих судов совместно с мотивировавшими их аргументами имеют, как известно, такой авторитет, который приближается к силе указа. В Риме аналогичные практические потребности привели к похожим достижениям, но иным путем. Английские и американские судьи высшего ранга являются профессиональными юристами и, по крайней мере в принципе, весьма видными юристами - лидерами юридической профессии, обладающими огромным личным авторитетом. Римские судьи были непрофессионалами (как наши присяжные заседатели) и им необходимо было объяснять, в чем состоит закон. И практикующие юристы также были непрофессионалами, за исключением группы профессиональных адвокатов (causidici), которые имели не особенно высокий статус. Подобный недостаток восполнялся способом, не имеющим аналогий. Люди, обладавшие влиянием и досугом, настолько интересовались юридическими вопросами, что это практически превращалось в их хобби (если только они не преподавали); насколько нам известно, первым начал читать лекции по юриспруденции М. Антистий Лабеон; первым основал школу Мазурий Сабин (30 г. н. э.). И они интересовались не столько отдельными делами, сколько логическими принципами, применяемыми для их решения. Они не выступали с защитой и не выполняли никакой другой юридической работы, за исключением одной: они давали свое заключение по вопросам права, когда к ним обращались стороны, принимающие участие в процессе, или адвокаты или судьи. Их авторитет был настолько велик, что его вполне можно сопоставить с авторитетом английских судей. Впервые он был официально признан Августом, который пожаловал наиболее видным из этих "знатоков законов" специальную привилегию давать подобные заключения, jus respondendi. Эти заключения представляли собой небольшие монографии, которые совместно с более всесторонними работами (такими, как комментарии ad edictum) составили обширную литературу. Ее остатки, сохранившиеся по большей части в отрывках, сделанных для "Свода законов" Юстиниана (5281-533 гг. до н. э.), с тех пор являются объектом восхищения.

Мы упоминаем эту литературу по причине ее подлинно научного характера. Эти знатоки законов анализировали факты и создавали принципы, которые были не только нормативными, но также, во всяком случае по смыслу, и объясняющими. Они создали юридическую логику, которая оказалась приложимой к широкому кругу социальных структур - по сути дела к любой социальной структуре, признающей частную собственность и "капиталистическую" торговлю. В той мере, в какой их факты принадлежали сфере экономики, их анализ был экономическим анализом.

К сожалению, задачи этого анализа были строго ограничены стоявшими перед ними практическими целями, поэтому их обобщения привели к разработке юридических принципов, а не принципов экономических. В основном мы обязаны им определениями, например цены, денег, покупки и продажи, различных типов ссуд (mutuum и commodatum), двух типов обеспечения ссуд (regulare и irregulare) и т. д., которые послужили отправной точкой последующему анализу. Но они не пошли дальше этой отправной точки. Любые теоремы, например о поведении цен или об экономическом значении "нестандартного" обеспечения ссуд, которые не подразумевают обязательства вернуть вещи, взятые в залог, но только обязательство вернуть "столько же вещей того же типа" (tantundem in genere), оказались бы не относящимися к делу отступлениями. Поэтому не вполне корректно говорить об экономической теории "Свода законов" - во всяком случае о теории в явном виде - хотя римские знатоки законов проделали предварительную работу, разъясняя смысл понятий.

Значение этой работы, а также тренировки в четком мышлении, которую проходит всякий, изучающий эту литературу, значительно выросло в связи с тем любопытным фактом, что начиная с XII в. право опять начали преподавать по "Своду законов", и в результате этого он вернул себе авторитет в европейских судах ("рецепция" римского права). Но до конца XVIII в. большинство авторов, пишущих по экономическим вопросам, были либо деловыми людьми, либо священниками или юристами по профессии: научное образование этих двух типов экономистов состояло в основном из римского и церковного права. Таким образом, существовал естественный путь, по которому в сферу экономического анализа вошли понятия, дух и, быть может, даже некоторые манеры римских юристов. Среди этих понятий было фундаментальное понятие естественного закона. Однако мы вновь откладываем его рассмотрение, так же как и тогда, когда столкнулись с ним у Аристотеля: будет удобнее дать позднее связное изложение его развития.

в) Сочинения по сельскому хозяйству. Теперь мы обращаемся к второстепенному вопросу, римским сочинениям по сельскому хозяйству (De re rustica). Это ответвление экономической литературы, которое, похоже, было достаточно развито у римлян, скорее, представляет интерес для специалиста в области истории народного хозяйства, чем для нас. Эта литература рассматривала принципы практического управления фермой или, скорее, поместьем и лишь изредка касалась вопросов, относящихся к нашей теме. Например, рекомендация Катона Старшего, советовавшего землевладельцу продавать стареющих рабов до того, как они станут бесполезными, и изображать из себя, по возможности, максимально жесткого надсмотрщика при осмотре поместья, несомненно говорят о многом, но они не предполагают никакого экономического анализа. Некоторые из этих писателей, из которых упоминания заслуживают лишь Варрон и Колумелла, иногда делают замечания, предполагающие дальнейшее развитие, например, что наиболее выгодное использование земельного участка, помимо прочего, зависит и от его расстояния до центра потребления. Но в этих случаях, так же как и во всех остальных, простое установление фактов, известных нам из повседневного опыта, не имеет научного значения, если только эти факты не становятся отправным пунктом анализа, который выделяет из них более интересные результаты.

8. Ранняя христианская мысль

Мы не покидаем греко-романский мир, когда сейчас на минуту обращаемся к христианской мысли первых шести столетий. После всего, что было сказано о характере наших целей, очевидно, не имеет смысла искать "экономическую науку" в самих священных текстах. Взгляды по экономическим вопросам, которые мы можем там обнаружить, например что верующим следует продать то, что они имеют, и раздать это бедным, или что они должны давать в ссуду, не ожидая ничего назад (возможно, даже возврата денег), являются идеалистическими императивами, которые образуют часть общей жизненной схемы и выражают эту общую схему и ничего более, менее всего - положения науки.

Но мы не можем извлечь ничего полезного для себя и из трудов тех великих людей, которые в течение этих столетий заложили основы христианской традиции. А это уже нуждается в объяснении. Мы могли бы ожидать, что в той мере, в какой христианство ставило перед собой задачу общественной реформы, это движение должно было бы стимулировать анализ точно так же, как, например, стимулировало его социалистическое движение в наше время. Но ничего похожего нет ни у Клемента Александрийского (приблизительно 150-215 гг.), ни у Тертуллиана (155-222 гг.), ни у Киприана (200-258 гг.), если упомянуть лишь некоторых из них, кто действительно обращался к моральной стороне окружавших их экономических явлений. Они осуждали распутную роскошь и чрезмерное богатство, они предписывали раздачу милостыни и ограниченность в потреблении мирских благ, но они совсем не анализировали.

Более того, было бы совершеннейшим абсурдом видеть меркантилистские теории, стоящие за советом Тертуллиана довольствоваться простыми продуктами собственного сельского хозяйства и ремесел, вместо того чтобы жаждать ввозимых из-за границы предметов роскоши, или видеть теорию стоимости за его замечанием о том, что изобилие и редкость как-то связаны с ценой. То же самое относится к христианским проповедникам последующего периода. Они не уступали никому по уровню культуры и развивали методы рассуждений, которые отчасти шли из греческой философии и римского права, о предметах, которые они считали достойными. Но ни Лактанций (260-340 гг.), ни Амвросий (340-397 гг.), который мог бы несколько развить свое утверждение о том, что богатые рассматривают как свою законную собственность общественные блага, которые они сами приобрели, ни Хризостомий (347-407 гг.), ни св. Августин (354-430 гг.), искусный автор "Civitas Dei" и "Откровений", само obiter dicta которого обнаруживает аналитический склад ума, - все они никогда не углублялись в экономические проблемы, хотя и занимались политическими проблемами христианского государства.

Объяснение этого, по-видимому, заключается в следующем. Каков бы ни был наш социологический диагноз мирских аспектов раннего христианства, совершенно ясно, что христианская церковь никогда не ставила пред собой цель осуществить общественную реформу в каком-то ином смысле, кроме как реформу морали поведения отдельного человека. Ни в какое время, даже до своей победы, которую можно приблизительно датировать Миланским Эдиктом Константина (313 г.), христианская церковь не предпринимала фронтального наступления на существующую общественную систему или на какой-либо из ее важнейших институтов. Она никогда не обещала экономический рай, во всяком случае по эту сторону загробной черты. Именно поэтому вопросы "Как" и "Почему" применительно к экономическим механизмам не вызывали интереса ни у ее лидеров, ни у ее писателей.

В следующем выпуске "Истоков" предполагается опубликовать следующую главу книги Й. А. Шумпетера "Ученые схоласты и философы естественного права". В ней будут рассмотрены экономические идеи мыслителей средневековья (прежде всего Фомы Аквинского) и виднейших представителей "канонического права".