Часть I. Введение, предмет и метод
Глава 1. Введение и план
2. Почему мы изучаем историю экономической науки?
Почему мы вообще изучаем историю любой науки? Как считают некоторые, для того, чтобы сохранить все полезное, что содержалось в трудах предшествующих поколений. Предполагается, что концепциями, методами и выводами, не подлежащими сохранению в современной науке, можно вообще не заниматься. Тогда зачем обращаться к старым авторам и их устаревшим взглядам? Может быть, предоставить все это старье заботам немногих специалистов, находящих вкус в этом занятии?
В поддержку такой точки зрения можно сказать многое. Действительно, лучше уж "списать" старомодный образ мысли, чем бесконечно за него цепляться. И все-таки полезно иногда заглядывать в чулан, если, разумеется, там слишком долго не задерживаться. Выгоды, которые мы от этого надеемся получить, можно разбить на три группы: педагогические преимущества, новые идеи и понимание логики человеческой мысли. Рассмотрим их по очереди, сначала применительно к любой отрасли науки, а затем, четвертым пунктом, покажем, почему экономическая наука особенно нуждается в истории анализа.
Во-первых, преподаватели и студенты, считающие, что для знакомства с наукой достаточно прочесть только самый последний трактат, скоро обнаружат, что столкнулись со значительными трудностями, которых можно было бы избежать. Если в этом последнем трактате нет хотя бы краткого исторического очерка, то никакая глубина, новизна, строгость и элегантность изложения не помогут студентам (по крайней мере, большинству из них) понять, в каком направлении развивается наука и каково значение данного трактата в этом развитии. Дело в том, что в любой отрасли знаний набор проблем и методов их решения, существующий в каждый конкретный момент, предопределяется достижениями и упущениями тех, кто работал раньше при совершенно иных условиях. Невозможно полностью осознать значение этих проблем и адекватность данных методов, если мы не знаем предшествующих проблем и методов их решения, реакцией на которые является сегодняшняя ситуации. Научный анализ - это не просто логически последовательный процесс, начинающийся с какой-то примитивной стадии и идущий по пути неуклонного прогресса. Это не поступательный процесс открытия новой объективной реальности, каким может быть, например, открытие и описание бассейна реки Конго. Процесс научного анализа напоминает скорее непрерывную борьбу с тем, что уже создано нами и нашими предшественниками. Его прогресс (насколько он существует) диктуется не логикой, а влиянием новых идей, наблюдений, потребностей и, не в последнюю очередь, особенностями характера новых исследователей. Поэтому любой трактат, претендующий на то, чтобы изложить "современное состояние науки", в действительности излагает методы, проблемы и выводы, которые исторически обусловлены и имеют смысл только в контексте исторических условий их возникновения.
Иными словами: состояние любой науки в данный момент времени в скрытом виде содержит ее историю и не может быть удовлетворительно изложено, если это скрытое присутствие не сделать открытым. Хочу тут же добавить, что этот педагогический принцип будет последовательно проводиться на протяжении всей книги и диктовать выбор материала для обсуждения, иногда в ущерб другим важным критериям.
Во-вторых, изучение истории науки часто придает нашему сознанию творческий импульс. Для разных исследователей это воздействие истории неодинаково, но, видимо, лишь в очень немногих случаях оно начисто отсутствует. Лишь поистине ленивые умы не способны расширить свой горизонт, оторвавшись от работы на злобу дня и созерцая величественные горные цепи, созданные мыслью наших предшественников. Продуктивность такого творческого импульса может проиллюстрировать хотя бы тот факт, что основные идеи, вылившиеся затем в специальную теорию относительности, были впервые высказаны в книге по истории механики*. Но и помимо вдохновения каждый из нас, изучая историю своей науки, может получить полезные, хотя иногда и горькие уроки. Мы узнаем о пустых и плодотворных противоречиях, о ложных путях, тупиках и напрасных усилиях, о кратких и прерванных периодах прогресса, о всевластии случая, о том, как не надо вести исследование, как выходить из затруднительных положений. Мы осознаем, в силу каких причин мы находимся именно на нашей стадии развития и не продвинулись дальше. Наконец, мы узнаем, какие идеи в науке пользуются успехом и почему - вопрос которому мы будем уделять внимание на протяжении всей книги.
* (Mach Е. Die Mechanik in ihrer Entwicklung: historisch - kritisch dargestellt.)
В-третьих, высшая похвала, которую можно сделать истории любой науки, - это признать, что она позволяет нам проникнуть в тайны человеческого мышления. Разумеется, содержащийся в истории науки материал имеет отношение лишь к определенному виду интеллектуальной деятельности. Но в этих пределах она поставляет нам практически полную информацию. Она являет нам логику в конкретном применении, логику в действии, в сочетании с определенным видением проблемы и поставленной целью. В любой сфере человеческой деятельности мы можем наблюдать, как работает человеческое мышление, но ни в какой другой области мы не сможем настолько приблизиться к нему, как в науке, потому что именно ученые чаще всего берут на себя труд описывать свой мыслительный процесс. К различным ученым это относится в разной степени: некоторые, например Гюйгенс, более откровенны, другие, например Ньютон, более замкнуты.
Но даже самый замкнутый из ученых обязательно раскрывает свой мыслительный процесс - это в самой природе научной деятельности (в отличие от политической). Именно поэтому всеми (от Вьюуэлла и Дж. С. Милля до Вундта и Дьюи) признано, что общее науковедение - это не только приложение логики, но и лаборатория ее изучения. Научные приемы и методы не только можно оценивать в соответствии с внешним логическим стандартом: они сами вносят вклад в формирование таких стандартов и реагируют на них. Рискуя впасть в преувеличение, все-таки можно сказать, что из научного наблюдения и научного анализа можно выделить определенный вид практической логики, для чего, конечно, требуется изучение истории науки.
В-четвертых, предыдущие аргументы (прежде всего первые два) в особенности применимы к экономической науке. В параграфе 3 мы рассмотрим следствия того очевидного факта, что сам по себе предмет этой науки представляет собой уникальный исторический процесс, и таким образом экономическая наука различных эпох занимается различными фактами и проблемами. Уже один этот факт способен вызвать повышенный интерес к истории экономических идей. Но давайте временно отвлечемся от него, чтобы избежать повтора, и выделим значение другого факта. Как мы убедимся, экономической науке нельзя отказать в исторической непрерывности. В действительности наша основная цель как раз и состоит в том, чтобы описать процесс филиации научных идей - процесс, в котором усилия людей понять экономические явления в нескончаемой последовательности порождают, совершенствуют, и устраняют аналитические структуры. Один из главных выводов этой книги гласит, что этот процесс в принципе не отличается от аналогичных процессов в других отраслях знаний. Но по причинам, которые мы постараемся объяснить, эта филиация идей в нашей науке наталкивается на большие препятствия, чем в других.
Наши интеллектуальные достижения мало кого приводят в восторг и меньше всех - нас самих, экономистов. Более того, они всегда были (и есть) не только скромными, но и крайне неупорядоченными. Методы сбора и анализа фактов, которые некоторые из нас считают непригодными или в принципе неверными, широко применялись и применяются другими экономистами. И хотя, как я хочу показать, в каждую эпоху существовала утвердившаяся профессиональная точка зрения по научным вопросам, часто выдерживавшая испытание серьезными политическими разногласиями, мы все же не можем говорить о ней с той же уверенностью, как физики или математики. В результате мы не можем или не хотим доверить друг другу задачу обобщить современное состояние нашей науки.
В отсутствие удовлетворительных обобщающих работ здесь нам может помочь изучение истории науки. Для экономической теории в гораздо большей степени, чем, например, для физики, справедливо положение, что современные проблемы, методы и результаты научных исследований не могут быть полностью поняты, если мы не знаем о том, как экономисты пришли к нынешнему образу мыслей.
Кроме того, в нашей науке множество научных выводов, гораздо больше, чем в физике, были отброшены или оставались в забвении в течение столетий. Мы столкнулись с примерами поистине ужасающими. Экономист, изучающий историю своей науки, скорее найдет в ней интересное предположение или полезный хотя и горький урок, чем физик, который в принципе может спокойно исходить из того факта, что из работ его предшественников почти ничего ценного не пропало.
3. Но существует ли экономическая наука?
Ответ на этот вопрос зависит, разумеется, от того, что мы понимаем под "наукой". В повседневном речевом обиходе, а также в академических кругах (особенно в англо- и франкоязычных странах) этим термином (science) часто обозначаются только естественные науки и математика. Экономическая теория, как и все общественные дисциплины, в этот набор, следовательно, не попадет. Не сможет она в полном объеме называться наукой и в том случае, если за критерий "научности" принять использование методов, аналогичных методам естественных наук, или если мы примем лозунг "наука есть измерение", тогда "научной" можно считать лишь малую часть нашей отрасли знания. В этом нет ничего зазорного: назвать какую-то область знаний наукой - это не комплимент и не порицание.
Для наших целей годится самое что ни на есть широкое определение: наука - это любой вид знания, которое является объектом сознательного совершенствования. Этот процесс совершенствования порождает определенные приемы мышления - методы или "технику" исследования. Достигаемая с помощью этой техники степень осмысления фактов выходит за пределы возможностей обыденного сознания. Поэтому мы можем принять определение, практически эквивалентное первому: наука - это любая область знания, выработавшая специализированную технику поиска и интерпретации (анализа) фактов.
Наконец, если мы хотим подчеркнуть социологический аспект, мы можем с тем же основанием сказать, что наука - это любая отрасль знания, в которой действуют люди (так называемые исследователи или ученые), занятые совершенствованием имеющегося в ней запаса фактов и методов и в силу этого осознающие факты и овладевающие методами их анализа лучше, чем "профаны" и простые "практики". Можно предложить и другие, не худшие определения. Вот еще два, которые мы добавим без комментариев: 1) наука - это усовершенствованный здравый смысл; 2) наука - это знание, вооруженное инструментами.
Поскольку экономисты используют технику анализа, недоступную широкой публике, экономическая наука безусловно является наукой в нашем смысле. Отсюда, казалось бы, следует, что написать историю этой техники - довольно-таки простая задача, и тот, кто за нее возьмется, не должен испытывать никаких мук и сомнений. К сожалению, это не так. Мы не только не выбрались здесь из чащи, мы даже еще не попали в нее. Прежде чем приступить к нашему предприятию, надо убрать с пути множество препятствий, самое серьезное из которых носит название идеологии. Этой работой мы займемся в следующих главах этой части. Теперь же прокомментируем наше определение науки.
Во-первых, рассмотрим возражение, которое читателю может показаться "убийственным". Если определить науку как знание, вооруженное инструментами, т. е. по признаку использования специальной техники, то почему бы не включить в нее, скажем, первобытную магию? Она ведь использует технику, недоступную каждому и передаваемую профессиональными магами из рук в руки. Конечно, мы должны это сделать! Дело в том, что магия и другие схожие виды деятельности часто неуловимо переходят в то, что мы сегодня признаем наукой: так астрология была неразлучной спутницей астрономии вплоть до начала XVII в.
Есть и другой, еще более убедительный довод. Если мы исключим из области науки какой-либо вид вооруженного инструментами знания, это будет означать, что мы считаем свой критерий "научности" абсолютной истиной на все времена. Но на это мы пойти не можем. В действительности мы можем оценить любой вид знания (в настоящем или в прошлом) только исходя из своих собственных стандартов, поскольку у нас нет других. Эти стандарты складывались на протяжении более шести столетий* и за это время допустимые рамки научного анализа все более сужались.
* (Эта оценка касается только западной цивилизации, а достижения древних греков учитываются лишь с тех пор, как они были унаследованы западноевропейской мыслью в XIII в. Отправным пунктом мы считаем "Сумму теологии" Фомы Аквинского, исключающую откровение из "философских дисциплин". Это был первый и самый важный шаг в методологии науки в Европе после крушения античного мира. Ниже будет показано, что, кроме этого. Фома Аквинский исключил из допустимых научных методов ссылки на авторитеты.)
Когда мы говорим о "современной", "эмпирической" или "позитивной" науке (последний эпитет не имеет никакой связи с философским позитивизмом), мы имеем в виду только эти, суженные критикой рамки. При этом современные методы анализа в разных науках различаются и, как мы уже отметили, никогда не бывают абсолютно бесспорными. В целом их отличают два главных признака: они сокращают общее число доступных нам научных фактов, оставляя лишь "факты, верифицируемые в ходе наблюдения или эксперимента"; они оставляют из допустимых методов лишь "логический вывод из верифицируемых фактов". Впредь мы также будем стоять на точке зрения "эмпирической науки", по крайней мере в той степени, в какой ее принципы признаны в экономической науке. Однако читатель должен запомнить: хотя мы рассматриваем различные теории именно с данной точки зрения, мы не считаем ее "абсолютно верной".
Если даже с позиций "эмпирической науки" мы решим, что тот или иной тезис или метод является неудовлетворительным (разумеется, с учетом исторических условий его возникновения), мы не исключаем его тем самым из области научной мысли в нашем первоначальном (самом широком) определении, не отрицаем его научного характера, критерий которого (если он вообще существует) содержится в "профессиональных" стандартах данной эпохи и данной страны.
Во-вторых, из нашего первоначального определения "знание, вооруженное инструментами" следует, что в принципе невозможно точно датировать (хотя бы десятилетиями) зарождение, не говоря уже об "основании" науки (другое дело - зарождение определенного метода или "школы"). Как науки развиваются, так они и возникают: из обыденного опыта или из других наук, путем медленного прироста знаний, постепенной дифференциации, под благотворным или неблаготворным влиянием среды и отдельных личностей. Все, что может сделать историческое исследование, - это сузить рамки того периода, когда с равным основанием можно признать или отрицать существование данной науки. Но никакое исследование не в состоянии устранить эту зону сомнения.
Что касается экономической науки, то лишь идеологическим предубеждением или невежеством можно объяснить заявление, что эту науку "основал" А. Смит, Ф. Кенэ, У. Петти или кто-нибудь другой, и поэтому историческое исследование должно начинаться именно с него*. Однако следует признать, что случай с изучением экономики особенно труден, поскольку здесь соотношение между обыденными и научными знаниями гораздо больше смещено в сторону первых, чем в остальных областях научного исследования. Каждый знает, что богатый урожай связан с низкими ценами на продовольствие, а разделение труда повышает эффективность производства. Эти знания, очевидно, являются преднаучными, и бессмысленно видеть в них, если они встречаются в старинных книгах, научные открытия. Примитивный аппарат теории спроса и предложения научен. Но научные достижения в данном случае настолько скромны, что различить здравый смысл и научное знание можно здесь только по субъективным критериям.
* (Й. Шумпетер справедливо отмечал трудности, связанные с определением начала экономической науки и ее основателей. Тем не менее нельзя не отметить, что политическая экономия как наука, сложилась не сразу. Первоначально можно, выделить, так называемый, "донаучный" этап, когда исследователи изучали, главным образом, поверхностные связи, не отделяя главное от второстепенного. Например, предметом анализа меркантилистов были отношения, складывающиеся в сфере обращения. Поэтому перенос исследования в сферу производства К. Маркс рассматривает как важнейший критерий становления научной политической экономии. Это позволяет ему в рамках буржуазной политической экономии выделить классический этап. "...Под классической политической экономией, - писал К. Маркс, - я понимаю всю политическую экономию, начиная с У. Петти, которая исследует внутренние зависимости буржуазных отношений производства. В противоположность ей вульгарная политическая экономия толчется лишь в области внешних, кажущихся зависимостей, все снова и снова пережевывает материал, давно уже разработанный научной политической экономией, с целью дать приемлемое для буржуазий толкование, так сказать, наиболее грубых явлений экономической жизни и приспособить их к домашнему обиходу буржуа" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 91, прим.). Как видим, К. Маркс в периодизации развития политической экономии руководствовался, прежде всего, научным критерием - степенью проникновения в сущность экономического строя.)
Воспользуюсь случаем для экскурса в смежную область. Определить науку как вооруженное инструментами знание и связать ее с деятельностью особых групп людей - что почти то же самое, что подчеркнуть важность специализации, в результате которой (на сравнительно поздней стадии) возникли отдельные науки*. Но этот процесс специализации никогда не следовал никакому рациональному плану - явному или неявному. Совокупность наук никогда не имела логичной структуры, она похожа скорее на тропический лес, чем на здание, возведенное по плану. Индивиды и группы следовали за своими лидерами, разрабатывали методы, увлекались своими проблемами, пересекались с исследованиями в других странах. В результате границы большинства наук непрерывно сдвигались и бесполезно определять их исходя из предмета или метода.
* (Добавлю, что внутри профессиональных групп научных работников обязательно возникает специальный язык, все более недоступный широкой публике. Этот экономящий силы прием можно было бы использовать как критерий науки, если бы не то обстоятельство, что очень часто такой язык возникает лишь через много лет после того, как наука (в нашем смысле) утвердилась как таковая. Специальный язык возникает под давлением крайних неудобств, связанных с необходимостью употреблять в научном анализе плохо для этого подходящие понятия из арсенала здравого смысла. К сожалению, экономисты, и это нанесло немалый ущерб их науке, всегда придавали чрезмерное значение тому, чтобы их понимала широкая публика. В свою очередь эта публика до сих пор столь же необоснованно возмущается любой попытке ввести более рациональную практику.)
В особенности это относится к экономической науке, не являющейся строгой наукой наподобие акустики, а скорее совокупностью плохо упорядоченных и пересекающихся областей знания вроде "медицины". Поэтому мы будем приводить определения экономической науки у других авторов прежде всего для того, чтобы поразиться их неадекватности, но сами не будем придерживаться ни одного из них.
В-третьих, в нашем определении ничего не говорится о мотивах, побуждающих людей тратить силы на совершенствование имеющихся знаний в какой-бы то ни было области. В дальнейшем мы еще вернемся к этой теме. Сейчас же только заметим, что научный характер исследования не зависит от цели, с которой оно было предпринято. Например, научность бактериологического исследования не зависит от того, служит ли оно медицинской или любым иным целям. Аналогично, если экономист исследует спекуляцию, используя методы, которые в его время и в его окружении признаны научными, то результаты его исследования обогатят экономическую науку независимо от того, выступает ли он за принятие регулирующего законодательства или, наоборот, собирается защитить спекуляцию от такого законодательства, или, наконец, просто удовлетворяет свою любознательность. Цель исследования может нам не нравиться, но если она не искажает факты, или аргументацию, мы не можем отказаться признать ее результаты. Отсюда следует, что для нас аргументы "апологетов" (оплаченных или нет - все равно), если только они носят научный характер, ничем не хуже доводов "беспристрастных мыслителей", если такие, конечно, существуют.
Запомним: иногда интересно задать вопрос, почему человек говорит, то, что он говорит, но каков бы ни был ответ, он сам по себе не сможет ни подтвердить, ни опровергнуть его суждения. Мы не будем использовать дешевый прием политической борьбы, к несчастью весьма распространенный среди экономистов, а именно атаковать или превозносить мотивы человека, выдвинувшего какой-либо тезис, или интересы, которым он, по-видимости, служит.
Глава 2. Техника экономического анализа
Интерлюдия 1. Последний параграф предыдущей главы ставит несколько проблем, которых мы коснемся в гл. 4. Теперь же оставим на время изложение наших аргументов и объясним некоторые понятия и принципы, из которых будет исходить наша история экономического анализа.
Начнем с совершенно житейского вопроса: что отличает ученого-экономиста от всех других людей, думающих, говорящих и пишущих на экономические темы? Прежде всего - владение техникой анализа* в трех областях: истории, статистики и "теории". Вся эта техника вместе взятая как раз и составляет то, что мы называем экономическим анализом**.
* (Слово "техника" употребляется здесь в очень широком смысле: систематический сбор и интерпретация фактов в некоторой области, выходящие за рамки знаний обычного практика уже удостоверяют научный уровень исследования, даже если при этом не употребляются никакие утонченные, в принципе непонятные профанам методы.)
** (Позднее в этой главе Шумпетер добавил к этим трем областям четвертую - экономическую социологию. - Прим. издателя.)
1. Экономическая история
Из этих фундаментальных областей анализа, экономическая история, подводящая нас к сегодняшним фактам и включающая их, бесспорно, является самой важной. Могу сказать, что если бы мне пришлось начать заниматься экономической наукой заново и я мог бы выбирать только одну из трех областей анализа, я выбрал бы изучение экономической истории. Я сделал бы это в силу трех причин.
Во-первых, сам предмет экономической науки представляет собой уникальный исторический процесс. Никто не сможет понять экономических явлений любой эпохи, включая современную, без должного владения историческими фактами, надлежащего исторического чутья и того, что может быть названо "историческим опытом"*.
* (Это вовсе не означает, что "теория" в описанном ниже смысле невозможна или бесполезна - напротив, сама экономическая история нуждается в ее помощи.)
Во-вторых, исторический анализ неизбежно отражает и "институциональные" факты, не являющиеся чисто экономическими. Поэтому он позволяет лучше всего понять взаимоотношения экономических и неэкономических фактов и правильное соотношение различных общественных наук*.
* (Поскольку "теории" в этой области крайне ненадежны, я лично думаю, что изучение истории здесь - не только лучший, но и единственно возможный способ.)
В-третьих, я полагаю, что большинство серьезных ошибок в экономическом анализе вызваны скорее недостатком исторического опыта, чем дефектом какого-либо другого инструмента из арсенала экономиста. Конечно, история в нашем понимании включает и те науки, которые в дальнейшем обособились в результате специализации, такие, как этнология (антропология)*.
* (Под антропологией в этой книге (если не указано иначе) понимается наука о происхождении физического строения человека. Изучение первобытных племен, их поведения, языка и общественных институтов мы называем этнологией.)
Важная роль истории в экономическом анализе имеет и два не очень приятных последствия. Во-первых, поскольку история - важнейший (хотя и не единственный) источник фактов для экономиста и поскольку, что еще важнее, экономист сам - продукт своего и всего предшествующего времени, экономический анализ и его результаты безусловно исторически ограниченны, относительны*, - единственный вопрос в том, насколько. Эту проблему нельзя решить простым философствованием и в нашей книге мы постараемся подвергнуть ее детальному рассмотрению. Именно поэтому в последующих главах мы предпошлем изложению экономического анализа очерк "духа времени", и в особенности политики данной эпохи.
* (Под относительностью мы имеем в виду всего лишь то, что: 1) мы не можем использовать больше материала, чем у нас есть, и следовательно, некоторые наши выводы вполне могут быть опровергнуты в дальнейшем (это обстоятельство необходимо учитывать, изучая экономистов прошлого); 2) что заинтересованность экономиста в проблемах своей эпохи и его позиция по этим проблемам обусловливает его общий подход к экономическим явлениям. См. гл. 4. Здесь нет ничего общего с философским релятивизмом.)
Во-вторых, мы должны отдавать себе отчет в том, что раз экономическая история является частью экономической науки, то техника исторического исследования входит в инструментарий экономического анализа. Знание, полученное из чужих рук, всегда ненадежно, и поэтому экономист, даже если он не является специалистом по экономической истории, но читает работы историков, должен понимать, как они делаются, чтобы их правильно интерпретировать. Это, конечно, утопическое требование, однако запомним; латинская палеография*, к примеру, также может входить в технику экономического анализа.
* (Наука, изучающая памятники древней письменности. - Прим. пер.)
2. Статистика
В принципе очевидно, что статистика в виде отдельных показателей или статистических рядов должна быть жизненно важной областью экономического анализа. В действительности этот факт получил признание лишь с XVI-XVII вв., когда большая часть обязанностей испанских "politicos", к примеру, состояла в сборе и интерпретации статистических данных, не говоря уже о представителях школы "политической арифметики" в Англии и их коллегах во Франции, Германии и Италии*. Статистика нам нужна не только для объяснения фактов, но и для того, чтобы точно установить, что же подлежит объяснению. Однако и здесь необходимо сделать такую же оговорку, как и в параграфе про историю. Невозможно понять смысл статистических показателей, не зная как они были построены. Нельзя ни самому извлечь из статистики информацию, ни разобраться в информации, поставляемой нам специалистами, если не знать методов статистического анализа и эпистемологической основы этих методов.
* (Не иначе как курьезом можно назвать тот факт, что элементарный и самоочевидный тезис, которым открывается этот параграф, некоторые экономисты упорно отвергают по сей день.)
Таким образом, овладение современными методами статистического анализа - необходимое, хотя и недостаточное условие корректного экономического исследования. К одним областям это применимо больше, чем к другим. К примеру, ставки слишком велики, чтобы доверять суждение о достоинствах или недостатках различных методов анализа случайных величин специалистам, даже если бы они были единодушны. Конечно, и в данном случае нереально осуществить программу-максимум по овладению статистическими методами. Но в принципе они - часть инструментария экономического анализа, даже если они специально не предназначены для решения экономических проблем. "Ars conjectandi" Якоба Бернулли и "Аналитическая теория" Лапласа имеют право на место в истории многих наук, в том числе и нашей.
3. "Теория"
Третьей фундаментальной областью является "теория". У этого термина множество значений, но для нас в этой книге интерес представляют лишь два из них. Первое, менее важное, отождествляет теорию с объясняющей гипотезой. Такие гипотезы, безусловно, неизбежны в исторической науке и в статистике. К примеру, даже самый неистовый сторонник "голых фактов" в экономической или общей истории не сможет обойтись без того, чтобы построить одну или несколько гипотез (теорий), объясняющих происхождение городов. Статистик должен построить гипотезу или теорию, например, о совместном распределении используемых им случайных величин. Все, что можно добавить по этому поводу, - это указать на ошибочность широко распространенной точки зрения, согласно которой единственной или главной заботой экономиста-теоретика является формулирование таких гипотез (некоторые уточнили бы: высосанных из пальца).
Задача экономической теории совершенно иная. Конечно, экономическая теория, как и теоретическая физика, не может обойтись без упрощающих моделей и схем, отражающих некоторые аспекты действительности. Она должна принимать некоторые положения на веру, чтобы иметь возможность применить к другим фактам известные способы анализа. В нашем случае мы можем назвать положения, которые мы принимаем на веру, гипотезами, аксиомами, постулатами, предпосылками и даже принципами*, а тезисы, к которым мы приходим, применив корректную аналитическую процедуру в результате исследования, - теоремами.
* ("Принципом" в этой книге будем называть любое положение, которое обсуждаемые нами авторы не собираются подвергать сомнению. Но это может быть как выведенный ими тезис, так и априорно принимаемый постулат. То же самое относится к сомнительной полезности термину "закон", возникновение которого, его использование и злоупотребление им надо будет рассмотреть особо. Мы говорим о "законе убывающей доходности" или об "основном психологическом законе" Кейнса, которые представляют собой априорные предпосылки, но также и о марксистском "законе понижения нормы прибыли", который Маркс (по крайней мере, по его мнению) вывел в результате своего исследования**.)
** (Трудно согласиться с И. Шумпетером, что понятие "закон" имеет "сомнительную полезность" для экономической теории. Политическая экономия, как наука, изучает законы, которые выражают необходимую, существенную, постоянно повторяющуюся взаимосвязь между явлениями и процессами экономической жизни. И. Шумпетер трактовал законы лишь в субъективном смысле, между тем они объективны, хотя их действие отличается от законов природы. Объективность экономических законов объясняется диалектикой объективного и субъективного в человеческой практике. Экономическая деятельность людей предопределена уровнем развития производительных сил и той системой производственных отношений, в рамках которой они существуют. С другой стороны, развитие человеческого общества зависит от практической деятельности людей, является ее результатом. Трудность формулировки экономических законов объясняется еще и тем, что они отражают связи между процессами и явлениями при наличии определенных предпосылок и, в известной мере, упрощают сложную реальную действительность. К тому же нередко действие одних законов вступает в противоречие с действием других, парализуя или ограничивая их. Именно этот аспект выделял Ф. Энгельс в письме к К. Шмидту от 12 марта 1895 года. Экономические законы, писал Ф. Энгельс, "...не имеют иной реальности, кроме как в приближении, в тенденции, в среднем, но не в непосредственной действительности. Это происходит отчасти потому, что их действие перекрещивается с одновременным действием других законов, отчасти же и вследствие их природы как понятий" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 39. С. 355). Тем не менее, очевидно, что эти осложняющие обстоятельства не являются достаточным основанием для отрицания экономических законов как таковых. Конечно, в политической экономии накопилась масса таких псевдозаконов, которые имеют весьма сомнительную ценность или чрезвычайно скромное значение. К их числу, например, И. Шумпетер справедливо относит "закон убывающей доходности" или "основной психологический закон" Дж. М. Кейнса. Что же касается закона тенденции нормы прибыли к понижению К. Маркса, то, несмотря на всю противоречивость его действия, он играет важную роль в развитии капитализма как в рамках капиталистического цикла, так и в пределах "больших циклов конъюнктуры" (подробнее см.: Рудакова И. Е. Капиталистическая монополия: ее политико-экономическая природа и формы экономической реализации. М.: Изд-во МГУ, 1976. Гл. IV; Полетаев А. В. Прибыль американских корпораций (особенности послевоенной динамики). М.: Наука, 1985). )
Разумеется, в одном случае некоторый тезис может быть постулатом, а в другом - теоремой. На самом деле, гипотезы такого рода тоже подсказываются фактами; формулируя их, теоретик видит перед глазами сделанные ранее наблюдения, но, строго говоря, они порождаются произволом аналитиков. Они отличаются от объясняющих гипотез, упомянутых ранее, тем, что не содержат конечных результатов исследования, которые интересны сами по себе. Они представляют собой лишь инструменты, предназначенные для выведения интересных результатов. К построению таких гипотез также не может быть сведена работа экономиста-теоретика, как к построению статистических гипотез - работа статистика. Ничуть не менее важны другие инструменты анализа, с помощью которых результаты могут быть получены из гипотез - все категории (вроде "предельной нормы замещения", "предельной производительности", "мультипликатора", "акселератора"), связи между категориями и методы исследования этих связей. Во всех этих инструментах нет ничего гипотетического. Общая сумма всех инструментов анализа, включая и стратегически полезные предпосылки, составляет экономическую теорию. По непревзойденному определению Джоан Робинсон, экономическая теория - это ящик с инструментами.
Эту концепцию экономической теории обосновать не сложнее, чем для других наук. Опыт учит нас, что явления определенного класса: экономические, биологические, механические, электрические и т. д. представляют собой индивидуальные события, каждое из которых имеет свои особенности. Но опыт учит нас и тому, что эти индивидуальные события имеют некоторые общие свойства или аспекты, и если мы будем рассматривать только их и связанные с ними проблемы, это даст нам огромную экономию духовных сил.
Для некоторых целей действительно может быть необходимым анализировать каждый индивидуальный случай ценообразования на конкретном рынке, каждый случай получения дохода, каждый конкретный экономический цикл, каждую международную сделку и т. д. Но даже там, где это необходимо, мы обнаружим, что для каждого случая используем категории, применимые ко всем случаям. Затем мы обнаружим, что во всех или во многих случаях проявляются сходные свойства, к которым можно применить общие схемы ценообразования, образования доходов, экономического цикла, международной сделки и т. д. И наконец, мы заметим, что эти схемы взаимосвязаны, так что имеет смысл подняться на еще более высокий уровень "обобщающей абстракции". На этом уровне мы и создаем инструмент, механизм или орган экономического анализа, который формально работает всегда одинаково, к какой бы экономической проблеме мы его не применили*. Уверенность в том, что существует такая истина в последней инстанции, впервые встречается в работе Р. Кантильона, хотя лишь через столетие экономисты осознали вытекающие отсюда возможности (здесь первым был Л. Вальрас).
* (Это краткое изложение учения Э. Маха, согласно которому, каждая (теоретическая) наука есть средство экономии мыслительной энергии.)
Хотя мы не имеем ни желания, ни возможности останавливаться здесь на эпистемологии экономической науки и хотя некоторые из относящихся сюда проблем будут обсуждены в последующем, тем не менее будет полезным добавить еще несколько замечаний, чтобы устранить возможное непонимание между мной и моими читателями.
Во-первых, требуется сделать оговорку, относящуюся к нашим предшествующим рассуждениям о природе и функции экономической теории. В этих рассуждениях использовались термины, применимые в принципе не только к экономической теории, но и ко всем наукам, имеющим универсальный аналитический аппарат. Однако такой параллелизм имеет пределы, наиболее важный из которых состоит в следующих двух обстоятельствах. Экономическая теория в отличие от физики лишена возможности провести лабораторный эксперимент, когда экономисты говорят об экспериментах, они имеют в виду нечто совершенно иное.
Зато экономическая наука располагает источником информации, не существующим в физике: знаниями людей о смысле их экономических действий. Этот источник информации является одновременно источником теоретических споров, которые то и дело будут отвлекать наше внимание от истории экономического анализа. Но его существования нельзя отрицать. Если мы говорим о мотивах, движущих поведением индивидов или групп, нашим источником информации могут быть прежде всего знания о психических процессах, сознательных или подсознательных, не использовать которые было бы абсурдно. Как я неустанно подчеркиваю, это вовсе не означает, что мы вступаем на территорию профессиональной психологии (так же, как постулирование "закона" убывающего плодородия не означает вторжения в область естественных наук).
Однако есть еще один, более логичный способ использовать наше знание о смысле экономических действий. Если я, к примеру, заявляю, что при определенных условиях, текущие доходы фирмы будут максимальными при такой величине выпуска, при которой предельные издержки равняются предельному доходу (последний в случае чистой конкуренции совпадает с ценой), я формулирую логику ситуации и результата, который является правильным, как каждый закон логики, независимо от того, следует ли ему хоть кто-нибудь в действительности. Это означает, что существует класс экономических теорем, являющихся по сути дела логическими (разумеется, не этическими и не политическими) идеалами или нормами.
Очевидно, что они отличаются от теорем другого рода, непосредственно основанных на наблюдениях, например над тем, как возможность найти работу влияет на потребительские расходы рабочих, или как различия в заработной плате влияют на демографический показатель брачности. Несомненно, можно попытаться объединить оба типа теоретических положений, представив логические нормы как обобщение "очищенных" данных наблюдений, в крайнем случае, таких наблюдений, которые подсознательно накапливаются в житейском опыте. Однако в целом, как мне кажется, лучше этого не делать, а честно признать, что, по нашему мнению, можно понимать смысл действий и моделировать их последствия с помощью соответствующих логических схем.
Во-вторых, я надеюсь, что предшествующие объяснения в какой-то мере защитят меня от обвинения в "сциентизме". Этим термином профессор Хайек* обозначил некритичное подражание методам естественных наук, основанное на столь же некритичной вере в их несравненные достоинства и универсальную пригодность в любой научной деятельности. История, которую я пишу, ответит на вопрос, действительно ли экономисты так некритически заимствовали методы, применимые лишь в рамках других отраслей науки. Разумеется, нельзя принимать всерьез программные заявления, в которых не было недостатка с XVII в., когда естественные науки достигли впечатляющих успехов. Эти декларации практически всегда оставались голословными. В принципе Хайек совершенно прав, как и его предшественники в XIX в.: заимствование экономистами любых методов только на том основании, что они имели успех в других науках, неприемлемо. В тех редких и малозначительных случаях, когда это действительно происходит, его критика справедлива. Но, к сожалению, настоящая проблема лежит в другой плоскости. Прежде чем задать вопрос, что есть незаконное заимствование, надо установить, что такое "заимствование" вообще. Понятия и методы высшей математики действительно возникли в применении к физическим проблемам, но это не означает, что в самом языке высшей математики есть нечто сугубо "физическое"**. Это же относится и к некоторым общим понятиям физики, таким, как "равновесие", "источник колебаний", "статика", "динамика", которые употребляются и в экономическом анализе так же, как, например, системы уравнений. Используя в экономической теории, скажем, понятие "источник колебаний", мы заимствуем у физики только термин, не больше. Иллюзия "заимствования" подкрепляется следующими двумя обстоятельствами. С одной стороны, физики и математики не только вводят свои общие понятия, которые доходят до нас впоследствии, но и разрабатывают их логику. Постольку, поскольку эта логика не содержит ничего "физического", не пользоваться ею из принципа означало бы лишнюю трату сил. С другой стороны, студентам аналогия из области физики часто бывает понятнее, чем экономическое содержание проблемы. Поэтому такие аналогии нередко используются в преподавании.
* (Hayek F. A. Scientism and the Study of Society // Economica. Aug. 1942, Feb. 1943, Feb. 1944.)
** (Учителя Хайека, представители австрийской школы, оперируя концепцией предельной полезности, по сути дела уже применили к экономике дифференциальное исчисление. Придать их аргументам корректную форму - отнюдь не преступление.)
Таким образом, создается впечатление, что "заимствования", в которых нас обвиняют, отражают лишь тот факт, что у всех у нас, физиков и экономистов, мозг устроен и работает до некоторой степени одинаково, какую бы задачу он ни решал. Они не связаны с ошибками механизма, детерминизма и других "измов" и не означают забвения той истины, что в общественных науках "объяснить" - значит совсем не то, что в естественных. Не связаны они и с игнорированием исторического характера предмета нашей науки.
В-третьих, если экономическая теория действительно такая простая и безвредная штука, как я ее здесь описал, откуда берется враждебность, преследующая ее с момента, когда она впервые привлекла к себе внимание (приблизительно со времен физиократов) и до наших дней? Я перечислю основные пункты ответа на этот вопрос, которые будут в полной мере раскрыты в ходе последующего изложения.
1. Во все времена, включая и наше, состояние экономической теории, по мнению современников, не оправдывало обоснованных ожиданий и заслуживало справедливой критики.
2. Неудовлетворение состоянием теории порождалось и необоснованными претензиями и, в особенности, безответственными попытками применить существующий аналитический аппарат к решению практических проблем, ему недоступных.
3. В то же время экономическая теория всегда была выше понимания большинства заинтересованных лиц, которые, не осознавая этого, протестовали против всех попыток усовершенствовать технику анализа. Этот протест можно разделить на две составляющие. С одной стороны, всегда находились экономисты, отрицательно относящиеся к тому, что в процессе абстракции неизбежно теряется масса фактов. Если речь идет о практических приложениях теории, то такого рода протест очень часто оправдан. С другой стороны, есть люди, не склонные к теории, которые не видят никакой пользы во всем, что непосредственно не касается практических проблем. Если выразиться менее вежливо, то у этих людей просто не хватает научной культуры, чтобы оценить новшество в анализе. Хотелось бы, чтобы читатель запомнил это любопытное сочетание обоснованной и необоснованной критики экономической теории, которое мы будем отмечать на протяжении всей книги. Именно этим объясняется тот факт, что экономическая теория всегда подвергалась критике со стороны людей, стоящих как выше, так и ниже ее уровня.
4. Враждебность к экономической теории, проистекающая из названных источников, часто дополнялась враждебностью к политическим течениям, к которым так или иначе примыкало большинство теоретиков. Классическим примером является здесь союз экономической теории с политическим либерализмом в XIX в. Как мы увидим, из-за этого союза поражение либерализма в политике некоторое время воспринималось как банкротство экономической теории. В этот период многие люди буквально ненавидели экономическую теорию, ибо считали ее предлогом для того, чтобы навязать им нежелательную политическую программу. Более того, эту ошибочную точку зрения разделяли и сами экономисты, прилагавшие все усилия, чтобы подчинить свой аналитический аппарат либеральному политическому кредо. В этом и многих других случаях, включая, увы, и положение в современной экономической науке, экономисты следовали своей неизменной склонности вмешиваться в политику, давать политические рекомендации, выступать с философией экономической жизни, пренебрегая при этом своим долгом - открыто изложить оценочные суждения, проникающие в их аргументацию.
5. Хотя об этом речь уже шла, хотелось бы отдельно выделить точку зрения, согласно которой экономическая теория состоит в формулировании произвольных, спекулятивных гипотез. Отсюда часто наблюдаемое как среди, экономистов, так и в других общественных науках стремление исключить экономическую теорию из области серьезной науки. Интересно, что такого рода стремления проявлялись не только в отношении нашей науки. Исаак Ньютон был, кажется, теоретиком из теоретиков, однако он испытывал явную враждебность к "теории", и в особенности к гипотезам о причинно-следственной связи. Безусловно, он имел при этом в виду недостаточно обоснованные спекулятивные рассуждения. Может быть, здесь проявлялось и недоверие истинного ученого к понятию "причина", имеющему метафизический привкус. Пример с Ньютоном подтверждает ту истину, что отрицательное отношение к использованию метафизических понятий в эмпирическом исследовании не означает отказа от метафизики вообще.
4. Экономическая социология
Читатель, наверно, заметил, что наши три фундаментальных области исследования (экономическая история, статистика и статистический метод, экономическая теория) хотя и дополняют друг друга, но далеко не совершенным образом. Действительно, когда мы пишем экономическую историю, мы вполне могли бы обойтись без некоторых выводов, но их включения требует от нас экономическая теория. Такова, к примеру, связь между бурным развитием английской экономики с 40-х годов XIX в. до конца XIX в. и отменой хлебных законов и всех других протекционистских мер. С другой стороны, схематические построения экономической теории должны вписаться в институциональный контекст, который дает нам экономическая история; только она может сообщить нам, каково было то общество, к которому мы хотим применить теоретические схемы. Хотя, пожалуй, здесь нужны уточнения. Легко заметить, что когда мы вводим в анализ институт частной собственности или свободной контрактации, или ту или иную степень государственного регулирования, мы имеем дело с общественными явлениями, принадлежащими не просто экономической истории, а обобщенной, типизированной экономической истории. В еще большей степени это относится к общим формам человеческого поведения, которые мы принимаем или абсолютно или применительно лишь к некоторым общественным институтам. Каждый учебник экономической науки, не ограничивающийся изложением техники анализа в самом узком значении этого термина, имеет вводную институциональную главу, относящуюся скорее к социологии, чем к экономической истории как таковой.
Следуя практике немецких экономистов, мы считаем полезным выделить четвертую фундаментальную область исследования - экономическую социологию, хотя позитивная разработка содержащихся в ней проблем выведет нас за пределы чисто экономического анализа. По удачному выражению, принадлежащему, кажется, Герхарду Кольму, экономический анализ исследует, как люди ведут себя всегда и к каким экономическим последствиям это приводит; экономическая социология изучает вопрос, как они пришли именно к такому способу поведения. Если мы определим человеческое поведение достаточно широко, включив туда не только поступки, мотивы и склонности, но и общественные институты, влияющие на экономическое поведение, например государство, право наследования, контракт и т. д., то эта фраза содержит все, что нам нужно. Разумеется, надо оговориться, что такое разделение на экономический анализ и экономическую социологию мы принимаем для своего удобства. Это не означает, что из него исходили те авторы, которых мы будем исследовать. Вкус пудинга можно оценить, только съев его, поэтому сейчас я воздержусь от обоснования своей точки зрения.
5. Политическая экономия
Охарактеризованная выше техника исторического, статистического и теоретического исследования и добываемые с ее помощью результаты в сумме составляют то, что мы называем экономической наукой (economics). Этот термин возник сравнительно недавно. Впервые его ввел в оборот в 1890 г. в своем главном труде А. Маршалл (по крайней мере, в Англии и США)*. В XIX в. общеупотребительным названием была "политическая экономия", хотя поначалу в некоторых странах с ним конкурировали другие термины. Этот, не представляющий большой важности, вопрос будет рассмотрен в следующих частях. Но два обстоятельства хотелось бы отметить. Во-первых, под политической экономией разные авторы понимают разные вещи (в некоторых случаях - то, что сейчас называется "чистой" экономической теорией). Поэтому надо сразу же предупредить, что прежде, чем исследовать, как понимал тот или иной автор предмет и метод политической экономии, необходимо выяснить, какой смысл вкладывал он в этот термин. Тогда некоторые высказывания, приводившие критиков в ярость, покажутся вполне безобидными.
* (Позднее аналогичный по смыслу термин "социальная экономия" (Sozialokonomie) вошел в употребление в Германии, главным образом, усилиями Макса Вебера.)
Во-вторых, с тех самых пор, как один малозначительный автор XVII в.* назвал нашу науку или совокупность наук политической экономией и удостоился за это незаслуженного бессмертия, существовало открытое или невысказанное мнение, что объектом изучения нашей науки является исключительно экономика государства, или, что почти то же самое, экономическая политика. Это мнение, закрепленное в немецком термине Staatswissenschaft (наука о государстве), часто употреблявшемся как синоним политической экономии, разумеется, слишком узко трактовало предмет экономической науки.
* (А. Монкретьен (Прим. пер.).)
Отсюда происходит и довольно-таки бессмысленное разделение между экономической наукой (economics) и тем, что сейчас называется "экономической теорией фирмы" (business economics). Мы не разделяем этих двух дисциплин и считаем, что в предмет экономической науки, как мы ее понимаем, входят все факты и инструменты анализа, относящиеся как к поведению правительства, так и к поведению отдельных фирм.
Кроме того, мы должны отметить новое значение термина "политическая экономия" у некоторых современных авторов. Они считают, что современная экономическая наука (в нашем смысле) слишком оторвана от земли и не отдает себе отчета в том, что ее результаты нельзя приложить к решению практических проблем и анализу конкретной экономической ситуации за пределами определенной историко-политической структуры. Иногда такая точка зрения приводит к критике всяких усилий по совершенствованию теоретических и статистических средств анализа. Такая критика вовсе не имеет смысла и означает лишь непонимание важности и необходимости научной специализации. Однако бесспорно, что экономическая наука, включающая адекватный анализ деятельности государства, а также механизмов и ведущих течений политической жизни, гораздо больше импонирует новичку, чем набор разнородных наук, объединить которые он не может. К его удовольствию, все, что он ищет, содержится в готовом виде у Карла Маркса.
Экономическая теория такого типа также часто называется политической экономией. Частично признавая правомерность такой программы исследований, мы включили в экономический анализ четвертую фундаментальную область исследования - экономическую социологию.
Глава 3. Параллельное развитие других наук
Интерлюдия II. Время от времени мы будем отрываться от нашего непосредственного предмета и обозревать окружающий "интеллектуальный ландшафт". Кроме того, для каждого из выделенных нами периодов мы несколько подробнее рассмотрим те особенности параллельного развития других наук (в нашем понимании этого слова), которые оказали или могли бы оказать влияние на развитие пашей науки. То, что мне хотелось бы сейчас сказать об этом аспекте нашей работы, настолько тесно связано с "философией", что я мог бы назвать эту главу "Экономическая наука и философия". Все остальное будет изложено в первых двух параграфах.
1. Экономическая наука и социология
После всего сказанного в предыдущей главе о важности исторических наук, а также статистики для экономического анализа, я думаю, не вызывает сомнений, что мы должны поддерживать некую связь с этими отраслями знания. В книге связь эта будет фрагментарной, но отнюдь не потому, что более систематическое исследование нежелательно, а только лишь в силу недостатка места и ограниченности моих знаний. Да и если бы этих препятствий не было, такое расширение исследования утопило бы наше повествование в безбрежном океане фактов.
Аналогично не нуждается в доказательствах то, что мы не можем себе позволить игнорировать развитие социологии. Этот термин мы употребляем в узком смысле как единую (хотя и далеко не однородную) науку, изучающую такие социальные явления и образования, как общество, группы, классы, отношения между группами, лидерство и т. д. Термином "социология" мы будем пользоваться постоянно, в том числе и применительно к развитию этой науки за столетия до появления самого термина. В более широком смысле социология обозначает всю совокупность взаимопереплетающихся и некоординированных общественных наук, среди которых - наша экономическая наука, юриспруденция, политология, экология, описательная этика и эстетика.
Важность связей между социологией и экономической наукой мы признали, выделив "фундаментальную область анализа" под названием "экономическая социология" - область, в которой ни экономисты, ни социологи не могут сделать и шага, не наступив друг другу на ноги. Однако, во-первых, в реальности сотрудничество между двумя группами исследователей никогда не было особенно тесным и плодотворным. Во-вторых, сомнительно, что обе науки много выиграли бы от более тесного сотрудничества. Что касается первого пункта, следует отметить, что начиная с XVIII в. экономическая наука и социология расходились все дальше друг от друга, так что в наше время средний экономист и средний социолог совершенно безразличны друг к другу и предпочитают пользоваться соответственно примитивной социологией и примитивной экономической наукой собственного производства, вместо того, чтобы применить научные результаты, полученные соседом, причем ситуация усугубляется взаимной перебранкой.
Что касается второго пункта, у меня нет большой уверенности в том, что более тесное сотрудничество, шумно одобряемое дилетантами, было бы безусловным благом. Оно вряд ли принесло бы "чистую" выгоду, поскольку при этом были бы утрачены преимущества узкой специализации. Это справедливо даже для обособившихся подотраслей экономической науки и социологии в широком смысле слова. Как заметил один выдающийся экономист, "перекрестное опыление" легко может привести к "перекрестной стерилизации". Все это, однако, вовсе не отрицает необходимости хотя бы фрагментарно следить за развитием "соседних наук".
2. Логика и психология
Из остальных наук для нас особенно важны логика и психология. Первая важна для нас не только потому, что экономисты внесли в ее развитие существенный вклад, но и потому, что многие из них особенно склонны к догматическим спорам о "методе". Те экономисты, для которых характерно это увлечение, обычно находятся под влиянием трудов своих современников-логиков. Следовательно, эти труды, хотя больше по видимости, чем по сути, оказывают влияние (по праву или нет - другой вопрос) на предмет нашего исследования.
Что касается психологии, то в XVIII в. возникла и с тех пор время от времени высказывается точка зрения, согласно которой экономическая наука, как и все другие общественные науки, занимается поведением человека. В соответствии с этим психология лежит в основании любой общественной науки и всякое фундаментальное исследование должно вестись в психологических терминах. Эту точку зрения, которая имела много яростных сторонников и противников, мы обозначим термином "психологизм". В действительности же экономисты никогда не позволяли своим современникам - профессиональным психологам влиять на экономический анализ. Вместо этого они сами формулировали те предположения о психологических процессах, которые были для них наиболее удобны.
С одной стороны, у нас будут случаи удивиться этому, поскольку в области экономического анализа есть проблемы, которые лучше решать методами, выработанными психологами.
С другой стороны, мы не должны впасть в одно естественное заблуждение: если мы используем предпосылку, которая, как нам кажется, относится к другой отрасли знания, это не обязательно означает, что мы вторгаемся в эту область. К примеру, так называемый "закон убывающего плодородия почвы" кажется имеющим отношение к естественным наукам. Но это не означает, что, формулируя это предположение, мы переходим в область агрономии. Аналогично, если я высказываю предположение, что мое желание есть убывает с каждым последующим куском хлеба, я, казалось бы, говорю о психологическом явлении. Но при этом я не заимствую ничего ни хорошего, ни дурного, из области психологической науки.
Я просто формулирую то, что я (правильно или неправильно) считаю общепризнанным фактом.
Пели встать на эту точку зрения, то мы увидим, что в гипотезах экономистов гораздо меньше психологии, чем это кажется на первый взгляд. Говорить при этом о психологических законах (таких, как "основной психологический закон" Кейнса) - грубая ошибка, поскольку любой закон должен быть доказан, а никаких доказательств в данном случае не существует.
Тем не менее время от времени необходимо рассматривать развитие психологической науки, а также, хотя и реже, других наук, например биологии. В истории существовал (или и по сей день существует) социальный и экономический дарвинизм. Если мы хотим дать оценку этому явлению, нам надо выяснить, что же говорил Чарлз Дарвин, на основе каких материалов и методов.
3. Экономическая наука и философия
Теперь мы обратимся к вопросу о взаимоотношениях экономической науки и философии, точнее, о степени влияния, которое оказывала философия на экономический анализ*. Поскольку сам термин "философия" имеет много значений, рассмотрим их по отдельности, чтобы избежать недоразумений.
* (По причинам, о которых вскоре пойдет речь, мы, по возможности, не будем углубляться в обширную литературу, трактующую эти проблемы. Назовем здесь лишь широко известную книгу: Bonar J. Philosophy and Political Economy (1-е изд. - 1893 г.; 3-е изд. - 1922 г.).)
Если употреблять слово "философия" в его первом значении, на наш вопрос очень легко ответить, точнее, не существует самой проблемы. Древнегреческий "философ" (он же - ритор, он же - софист) - это просто человек интеллектуальных занятий. В этом смысле философия - это совокупность всего научного знания. В таком значении этот термин употреблялся также в средневековье и вплоть до XVIII в. Это была универсальная наука, в которой метафизика занимала не менее важное место, чем физика, физика - не менее важное, чем математика или любая теория о природе общества и полиса. Это значение слова "философия" существовало, пока общий запас фактов и инструментов научного анализа был достаточно мал, чтобы уместиться в голове одного исследователя. Грубо говоря, это продолжалось до середины XVIII столетия. Во всяком случае можно с уверенностью сказать, что в это время эпоха эрудитов кончилась*.
* (Из этих эрудитов наиболее знаменитым был, пожалуй, Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646-1716). Его мысль обращалась от чистой математики к политической экономии, оттуда к физике, а затем к метафизической теории монад. Его экономические воззрения, заботливо собранные В. Рошером, не заслуживают особого упоминания. Но Джамбатиста Вико (1668-1744) был поистине выдающимся социологом и при этом обещал своим ученикам научить их всему, что можно узнать (tutto lo scibile). И не забывайте: Адам Смит писал - и блестяще писал - об астрономии. Разумеется, у многих эрудитов были какие-то пробелы в знаниях. Так, большинство историков были только историками, большинство великих естествоиспытателей - только естествоиспытателями. Древнегреческие философы не занимались "утилитарными искусствами".)
Как мы видели, этого понимания философии придерживался Фома Аквинский. Все науки, кроме "священной доктрины", он считал философскими дисциплинами. Интересно отметить, что Фома при этом не приписывал священной доктрине никакого главенства над другими науками.
Рассматривая эти разносторонние научные системы, мы неизбежно приходим к одному выводу, имеющему для нас чрезвычайно важное значение. Ни Аристотель, ни кто-либо из последующих эрудитов не смог и даже не попытался объединить различные части своего учения, не стремился высказать в каждой из них свои взгляды на "самые глубокие причины", "сущность вещей" и т. д.
К примеру, физические теории Аристотеля совершенно не связаны с его метафизикой. То же самое можно сказать и про его политическую социологию (например, исследования того, как устроены греческие города-государства). Аналогично взгляды Лейбница по вопросам внешней торговли никак не связаны с его фундаментальными воззрениями на устройство мира и общества: исходя из последних, он мог бы с тем же успехом быть сторонником свободы торговли. Таким образом, в эту эпоху мы имеем дело скорее с совокупностью наук, чем с универсальной наукой.
Эта совокупность разбилась на части, как только выявились выгоды разделения труда. В XVII-XVIII вв. философия распалась на естественную и моральную.
Есть еще одно значение слова "философия", при употреблении которого не встает вопрос о ее влиянии на экономическую науку. Это значение предполагает, что философия является такой же наукой, как и все прочие, решает определенные вопросы, использует определенный материал и получает определенные результаты. Проблемы, которые она решает, примерно такие: что такое материя, сила, истина, чувственное восприятие и т. д. Такое понимание философии, которое нравится многим нефилософам, делает философию совершенно нейтральной по отношению к другим наукам. Оно по сути дела приравнивает философию к эпистемологии - общей теории познания.
Проблема, и притом очень важная, возникает, если мы включим в философию все теологические и нетеологические системы убеждений, касающихся абсолютных истин, абсолютных целей или ценностей, абсолютных норм. Этика и эстетика входят в эти системы не как описательные науки, изучающие определенный набор явлений (например, виды поведения), а как нормативный кодекс, санкционированный извне. Может возникнуть вопрос, не является ли такая философия главным или просто одним из факторов, определяющих содержание экономических трудов того или иного автора.
Прежде чем ответить на этот вопрос, приведу несколько примеров из истории других наук.
Для каждого ученого, чья философия включает христианскую веру, его исследование - это прежде всего исследование творений божьих. Достоинство этого занятия состоит для него в том, что его работа открывает какую-то часть, хотя и малую, божественного порядка. Так Ньютон выразил свою христианскую веру в чисто научном труде. Лейбниц легко переходил от чисто физических и математических проблем к теологии - очевидно, он не видел никакой разницы в методологии анализа между этими двумя областями. Леонард Эйлер (1707-1783) защищал свой "метод нахождения кривых, обладающих некоторыми экстремальными свойствами" тем аргументом, что мир создан наиболее совершенным творцом и, следовательно, должен поддаваться описанию в терминах "максимум" и "минимум".
Джеймс Джоуль (1818-1889) - один из первооткрывателей фундаментального закона современной термодинамики утверждал, что если бы теплу не соответствовал эквивалент в форме движения, энергия была бы потеряна где-то в пространстве, а такое предположение оскорбляет божественное достоинство.
Два последних примера можно в принципе истолковать в том смысле, что верования Эйлера и Джоуля влияли на их аналитическую работу. Однако никто не сомневается, что это не так, т. е.: а) научные исследования четырех названных выше ученых не отклонялись от своего пути под воздействием их теологических убеждений; б) эти исследования и их результаты совместимы с любой философской позицией и поэтому в) бессмысленно пытаться объяснить их философскими позициями их авторов. Эти авторы просто согласовывали свои методы и результаты со своей христианской верой, как согласовывали с ней и все другие свои поступки. Они облачали свой научный труд в философское одеяние. Но если одеяние это сбросить, содержание работы не пострадает.
Я считаю, что этот вывод справедлив и для экономической науки: экономический анализ никогда не подвергался воздействию философских взглядов ученых-экономистов, хотя он довольно часто искажался их политическими взглядами. Однако этот тезис следует сформулировать достаточно осторожно, поскольку здесь есть широкий простор для ложных интерпретаций. Лучше всего оговорим, чего мы не имеем в виду.
Во-первых, в этом тезисе нет "сциентизма" (см. гл. 2, § 3), т. е. я не пытаюсь доказывать его, проводя прямую аналогию между естественными и общественными науками. Наши примеры были лишь иллюстрациями, а никак не доказательствами: вопрос пока остается открытым. Во-вторых, мой тезис вовсе не означает, что само по себе человеческое действие и связанный с ним психический процесс, т. е. мотивы и способы мышления, не испытывают влияния философских, религиозных или этических убеждений. Правда, я полагаю, что эта корреляция не такая уж сильная - барон-разбойник вполне может искренне исповедовать кротость и альтруизм - но это уже совсем другой вопрос.
Если говорить о предположениях, которые науки, занимающиеся человеческим поведением, делают относительно этого самого человеческого поведения, то мы не сомневаемся в том, что религиозные и философские аспекты должны быть учтены при любом объяснении этого поведения, претендующем на реалистичность.
То же самое относится и к политическим рекомендациям, которые могут давать ученые-экономисты. Наш тезис означает только то, что эти рекомендации не имеют отношения к инструментам анализа и "теоремам" этих экономистов*.
* (Если читателю трудно понять это разграничение, я ему сочувствую. Большинство экономистов не согласны с нашим тезисом о нейтральности философии именно потому, что они принимают как факт связь экономического анализа и политических предпочтений экономиста, а связь последних с философией очевидна, особенно если включить в философию все мнения людей о том, что является "справедливым", "желательным" и т. д.)
Так или иначе, сейчас я не собираюсь доказывать свой тезис. Я только формулирую и объясняю его. Доказательство содержится в последующих частях, где будет показано, что аналитические исследования даже тех экономистов, которые придерживались вполне определенных философских взглядов: Локка, Юма, Кенэ, и прежде всего Маркса, фактически не испытывали на себе влияния философии своих творцов*.
* (Вызывает возражение положение Й. Шумпетера о том, что Дж. Локк, Д. Юм, Ф. Кенэ и К. Маркс фактически не испытывали на себе влияния собственной философии. Дж. Локк, например, был одним из видных сторонников теории естественного права. Его учение о собственности и труде прямо и непосредственно основано на положениях этой теории (см.: Локк Дж. Соч. в трех томах. Т. 3. М.: Мысль, 1988. С. 276-291). Подробно воздействие философии Дж. Локка, Д. Юма и Ф. Кенэ на их экономические взгляды показано в первом томе Всемирной истории экономической мысли см. ВИЭМ. Т. 1. С. 358-360, 414-419, 423-426, 442-460, 472-475. Отметим лишь, что философия Дж. Локка оказала влияние не только на его сочинения, но и на классическую английскую политическую экономию в целом, на что справедливо обратил внимание К. Маркс (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 26. Ч. I. С. 371). Еще более очевидным является случай с К. Марксом. И дело не только в том, что в Послесловии ко второму изданию "Капитала" К. Маркс специально подчеркивает диалектикоматериалистическую природу своего метода, а в Предисловии к "К критике политической экономии" раскрывает сущность материалистического понимания истории (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 19-22, Т. 13. С. 6-8). Дело в том, что создание теории прибавочной стоимости было бы просто невозможным без принципиально новой философской системы.)
Причина, по которой я уделил так много внимания тезису о том, что философия в любом смысле слова не может повлиять и не влияла на экономический анализ, заключается в том, что противоположный тезис породил много ложных объяснений эволюции экономического анализа. Эти ложные объяснения вызывают симпатию многих историков экономической науки, которых интересуют в первую очередь философские аспекты и которые поэтому придают излишнее значение ссылкам на эти аспекты, которых действительно полно в экономической литературе. Смысл этих ссылок не всегда легко распознать. Но на самом деле это всего лишь ненужные украшения, которые затушевывают истинный процесс филиации научных идей.
Глава 4. Социология экономической науки
Мы уже упоминали научную дисциплину под названием "науковедение". Эта наука, исходя из логики и, в какой-то мере, из теории познания, исследует общие правила и приемы анализа, применяемые в разных науках. Но есть другая наука о науке, которая называется социологией науки и изучает последнюю как социальный феномен. Она изучает социальные факторы и процессы, порождающие специфический научный тип деятельности, обусловливающие его развитие, направляющие эту деятельность на те или иные из возможных объектов, выдвигающие на первый план определенные методы исследования, создающие социальные механизмы, которые определяют успех или неудачу индивидуального исследователя, целого научного направления.
Как мы уже подчеркивали, работники, занимающиеся научной деятельностью, склонны к образованию особых профессиональных групп. Поскольку это так, наука является подходящим объектом для социологического исследования. Разумеется, наш интерес к этой области не распространяется дальше проблем, освещение которых полезно для нашего введения в историю экономического анализа. Важнейшая-проблема идеологии.
1. Является ли история экономической науки историей идеологии?
А. Особенности "экономических законов".
Историческая или "эволюционная" природа экономического процесса несомненно ограничивает число общих категорий и общих связей между ними ("экономических законов"), которые экономисты в состоянии сформулировать. Я не вижу смысла в том, чтобы, как это часто делается, априорно отрицать наличие таких категорий и связей. В частности, вовсе нет необходимости в том, чтобы категории, относящиеся к деятельности определенных социальных групп, были известны самим членам этих групп. Тот факт (если это на самом деле верно), что понятие дохода не было известно в средневековье вплоть до XIV в., - вовсе не причина, чтобы не использовать эту категорию в исследовании экономики того времени*.
* (Социологи, считающие (как, например, Макс Вебер), что наша главная или единственная задача состоит в том, чтобы понять, что некоторые факты значили для непосредственно затронутых ими людей, могут легко прийти к заключению, что использование любых понятий, не знакомых людям, которых мы изучаем, ошибочно, ибо в этом случае мы якобы предполагаем идентичность их и нашего сознания. Эта ошибка вовсе не неизбежна: использовать понятие, известное нам, но неизвестное наблюдаемым нам людям, - это одно дело, а заявлять, что оно значило для них то же самое, что значит для нас, - совсем другое. Чтобы привести пример, нет нужды обращаться к первобытному племени; если мы, оперируя нашими собственными категориями, сформулируем условия максимизации прибыли, нам нет необходимости предполагать, что сам бизнесмен пользуется этими категориями. Наша "теория" имеет смысл, даже если мы твердо знаем, что он этого не делает.)
Но верно и то, что "экономические законы" гораздо менее устойчивы, чем законы любой естественной науки, они по-разному действуют в разных институциональных условиях и пренебрежение этим обстоятельством породило множество ошибок. Если мы стараемся истолковать сознание людей, далеких от нас по времени или по культуре, мы рискуем не понять их не только в том случае, когда грубо подставляем себя вместо них, но и тогда, когда мы изо всех сил стараемся проникнуть во внутреннее устройство их сознания. К сожалению, каждый аналитик сам является продуктом своей социальной среды и своего места в обществе. Это побуждает его обращать внимание на определенные факты и смотреть на них под определенным углом зрения. И это еще не все: влияние среды может внушить человеку подсознательное стремление видеть факты в том или ином свете. Это подводит нас к проблеме влияния идеологии на экономический анализ.
Как установила современная психология и психотерапия, наше сознание часто занимается тем, что мы называем рационализацией*. Это означает, что мы рисуем образ себя, своих побуждений, своих друзей и врагов, своей профессии, церкви, страны, который более соответствует желаемому, чем действительному положению дел. Таким образом мы утешаем себя и стараемся произвести впечатление на других. Конкурент, преуспевший больше нас, разумеется, добивается успеха нечестными приемами, которые мы презираем. Лидер любой политической партии, кроме нашей, - несомненный шарлатан. Наша любимая девушка - ангел, лишенный земных слабостей. Враждебная нам страна населена чудовищами, а наша собственная - одними героями. И так далее. Благотворность этой привычки для нашего здоровья и счастья очевидна, но в той же мере очевидно и то, как важно ее правильно распознать.
* (Эту "рационализацию" надо отличать от других значений того же термина, особенно от двух нижеследующих: 1) иногда мы говорим о рационализации, имея в виду совершенствование чего-либо, например промышленного предприятия в соответствии с рекомендациями консультантов; 2) в науке мы иногда понимаем под рационализацией попытку объяснить набор эмпирических наблюдений, привязывая их к какому-либо теоретическому принципу. Так мы можем сказать, что принцип максимизации прибыли является рационализацией наблюдаемого экономического поведения. Эти значения слова не имеют ничего общего с нашим.)
В. Марксистский анализ идеологических влияний.
За полвека до того, как значение этого явления было понято и использовано в науке и терапии, Маркс и Энгельс открыли его и использовали для критики "буржуазной" экономической науки своего времени. Маркс установил, что человеческие идеи и системы идей не являются первичными двигателями исторического процесса, как до сих пор утверждают историографы, а образуют "надстройку" над более фундаментальными факторами. При этом идеи и системы идей, господствующие в данное время в данной социальной группе, интерпретируют факты и вытекающие из них следствия искаженно. Это происходит по тем же причинам, которые искажают представление человека о его собственном поведении. Иными словами, человеческие идеи имеют тенденцию прославлять интересы и действия господствующих классов и поэтому содержат (или подразумевают) такое их изображение, которое может сильно расходиться с истиной.
Так, средневековые рыцари изображали себя защитниками слабых и борцами за христианскую веру, тогда как их действительное поведение и, что еще важнее, другие факторы, породившие и поддерживающие общественный строй того времени, для наблюдателя из другой эпохи и другого класса образуют совсем иную картину. Такие системы идей Маркс называл идеологиями*. По его мнению, большая часть экономической науки его времени представляла собой лишь идеологию промышленной и торговой буржуазии.
* (Термин "идеология" французского происхождения и вначале означал только "изучение идей" (особенно в теории Кондильяка). Иногда он употреблялся как синоним нравственной философии, что примерно равнозначно современному понятию "общественные науки". В этом смысле его употреблял Дестют де Траси. Наполеон I использовал его в другом, осуждающем смысле: "идеологами" он называл тех оппонентов своего правительства, которых считал пустыми мечтателями (например, Лафайета).)
Значение этого большого вклада Маркса в наше понимание исторических процессов и общественных наук ограничивается (но не уничтожается) теми оговорками, которые мы здесь приведем.
Во-первых, живо реагируя на идеологический характер тех систем идей, которые были ему несимметричны, Маркс совершенно не замечал идеологических элементов своей собственной системы. Но ведь его понятие идеологии в принципе универсально. Мы не можем сказать: все вокруг нас идеология, а мы стоим на острове абсолютной истины. Идеология трудящихся не лучше и не хуже, чем какая-либо другая.
Во-вторых, марксистский анализ идеологических систем сводит их к сгусткам классовых интересов, которые, в свою очередь, выражаются исключительно в экономических терминах. Согласно Марксу, идеология капиталистического общества, грубо говоря, прославляет интересы класса капиталистов, состоящие в погоне за денежной прибылью. Поэтому идеология, прославляющая не экономическое поведение капиталистов, а что-нибудь еще, например национальный характер, должна быть в конечном счете сводима к экономическим интересам господствующего класса.
Однако это положение не заключено в самом марксистском принципе идеологической ориентации и представляет собой другую, гораздо более сомнительную теорию. Сам принцип предполагает только, что: 1) идеология есть надстройка над реальной объективной социальной структурой и одновременно ее порождение; 2) идеология имеет тенденцию отражать эту реальную структуру в специфическом искаженном виде.
Могут ли эти реальности быть описаны в чисто экономических терминах - это другой вопрос. Не обсуждая его здесь, отметим лишь, что мы хотим придать понятию идеологического влияния гораздо более широкое значение. Социальное положение - безусловно, могущественный фактор, влияющий на наше сознание, но это не означает, что наше сознание определяется исключительно экономическими составляющими нашей классовой позиции или, если даже это так, идеологическое влияние не может быть сведено лишь к влиянию классового или группового материального интереса.
В-третьих, Маркс и большинство его последователей с излишней поспешностью предположили, что высказывания, в которых заметно идеологическое влияние, безоговорочно подлежат осуждению. Важно подчеркнуть, что идеология, как и индивидуальная рационализация, - вовсе не ложь, а суждения о фактах, входящие в них, не обязательно должны быть ошибочными. Разумеется, велико искушение одним ударом избавиться от системы неугодных нам положений, объявив ее идеологией. Этот прием весьма эффективен (примерно в той же степени, что и личные нападки на оппонента), но логически он неприемлем. Как мы уже отмечали, объяснение, даже правильное, почему человек говорит то, что он говорит, не сообщает нам о том, правильно, или ложно его высказывание. Аналогично суждения, имеющие идеологическую подоплеку, законно вызывают подозрение, но при этом могут быть и правильными. И Галилей и его противники не были свободны от идеологических влияний, однако это не мешает нам утверждать, что Галилей был "прав". Но на каком логическом основании? Есть ли средство, чтобы обнаружить, опознать и, по возможности, устранить искаженные идеологией элементы в экономическом анализе? И много ли после этого останется?
Надеюсь, читатель понимает, что наши ответы на эти вопросы, хотя и подкрепленные примерами, могут сейчас быть лишь временными: принципы, которые я собираюсь сформулировать, могут быть доказаны или опровергнуты только в применении ко всему материалу книги в целом. Но прежде чем мы приступим к этой работе, нам необходимо предварительно разъяснить еще один вопрос.
К сожалению, мы должны разрушить укрытие, в котором один из самых ревностных приверженцев доктрины о том, что экономическая наука и любая наука вообще обусловлена идеологией, попытался спастись от неотвратимого в данном случае вывода о невозможности "научной истины". Согласно профессору К. Маннгейму, жертвами идеологического влияния оказываются все, кроме стоящего на островке истины современного радикала-интеллигента, беспристрастного судьи всех дел человеческих. Но если и есть что-либо очевидное в данной области, так это то, что подобный интеллектуал окажется вместилищем множества предрассудков, которых он в большинстве случаев придерживается со всей силой искреннего убеждения. Но и без того мы не смогли бы присоединиться к Маннгейму в его убежище, поскольку мы полностью признали доктрину идеологического влияния, и поэтому вера каких-то групп людей в свою свободу от идеологической заданности представляет нам просто особо зловредным свойством их системы иллюзий*.
* (Среди таких групп следует особо выделить бюрократию. Ее идеология, помимо прочего, включает чисто идеологическое отрицание того факта, что ей присущ групповой интерес, который может влиять на проводимую ею политику. Это - первый пример влияния идеологии на анализ, первый, потому что под влиянием именно этой бюрократической идеологии сформировалась антинаучная привычка экономистов рассматривать государство как надчеловеческое учреждение, деятельность которого направлена на общее благо, и игнорировать реальные факты из области государственного управления, предоставляемые современной политологией.)
Теперь изложим свои взгляды по данному вопросу. Прежде всего идеологическое влияние, как мы его понимаем (расширенный вариант марксистского определения), очевидно, не единственная угроза для экономического анализа. Отметим, в частности, еще две, которые легко спутать с влиянием идеологии.
Первая опасность - подтасовка фактов или методов анализа со стороны так называемых апологетов. Все, что можно было сказать по этому поводу, мы уже сказали. Здесь я хочу только предупредить читателя, что сознательная апологетика и идеологически обусловленный анализ - не одно и то же.
Другая опасность происходит из вечной привычки экономистов допускать оценочные суждения о наблюдаемых ими процессах. Оценочные суждения экономиста лишь раскрывают его идеологию, но не являются ею. Их можно основать и на безупречно установленных фактах и отношениях между фактами. С другой стороны, от оценочных суждений может воздержаться экономист, видящий факты в идеологизированном свете. Подробнее мы обсудим проблему оценочных суждений в другом месте.
С. Чем отличается история экономического анализа от истории систем политической экономии и от истории экономической мысли?
Различие между идеологически искаженными и оценочными суждениями, о котором только что шла речь, вовсе не означает, что мы отрицаем их сходство. Именно это сходство, как я считаю, обусловливает возможность разграничения истории экономической науки (экономического анализа), истории систем политической экономии и истории экономической мысли.
Под системой политической экономии я понимаю изложение системы экономической политики, которую автор отстаивает, исходя из некоего единого нормативного принципа: экономического либерализма, социализма и т. д. Мы рассматриваем эти системы только в той мере, в какой они содержат аналитические исследования. Примером такой системы политической экономии является, как по замыслу автора, так и фактически, "Богатство народов" А. Смита. В этом своем качестве она нас не интересует. Но мы рассматриваем ее, поскольку политические принципы и рекомендации Смита: апология свободы торговли и пр. - не более, чем поверхностная оболочка его великих достижений в области анализа. Другими словами, нам интересно не то, за что он ратовал, а то, как он обосновывал рекомендуемую им политику и какие средства анализа использовал. Конечно, для самого Смита и его современников-читателей главными были именно политические принципы и рекомендации (включая оценочные суждения, раскрывающие идеологию автора). Именно они обеспечили его работе успех у публики и таким образом позволили ей занять выдающееся место в истории человеческой мысли. Но мы в этой книге готовы пожертвовать всеми этими рецептами, отражающими идеологию конкретной страны и конкретной эпохи и неприменимыми в других условиях.
Сказанное относится и к тому, что мы называем экономической мыслью, т. е. совокупности всех мнений и пожеланий по экономическим вопросам (в особенности в области экономической политики), имеющих хождение в общественном сознании в данное время и в данном месте. Общественное сознание никогда не бывает однородным, оно отражает деление данного общества на группы и классы различной природы. Иными словами, общественное сознание более или менее обманчиво (причем в некоторые моменты - более, а в другие - менее) отражает классовую структуру общества и формирующиеся в нем виды группового сознания.
Эти группы обладают разными возможностями утвердить свое сознание в масштабах всего общества и оставить след в литературе, который был бы заметен следующим поколениям. Это порождает проблемы интерпретации, часто неразрешимые. В частности, общественное сознание в данное время и в данном месте не просто различается у разных групп, но и зависит от положения и интеллекта индивидов, входящих в ту или иную группу. Оно различается у политиков и у лавочников, фермеров, рабочих, которых "представляют" эти политики. Общественное сознание может проявляться в системах политической экономии, которые создаются авторами, принадлежащими или примыкающими к определенным общественным группам.
С другой стороны, оно может граничить или пересекаться с областью экономического анализа, как часто бывает в трактатах, написанных представителями торговой и промышленной буржуазии. В этом случае наша задача состоит в том, чтобы выбрать аналитические достижения из общего потока словесных формулировок, отражающих общественные настроения того времени и не связанных с попыткой усовершенствовать наш концептуальный аппарат. Как бы ни была трудна такая задача в каждом конкретном случае, различие, которое мы проводим между экономическим анализом, экономической мыслью и системами политической экономии, в принципе должно быть понятно всем.
Я думаю, что параллельно истории экономического анализа можно было бы написать историю общественных воззрений по экономическим вопросам и их смены, лишь вкратце описав достижения в области анализа. Такая история безусловно раскрыла бы влияние общественных воззрений на выбор проблем, которые интересуют аналитиков в каждый данный период времени, и на общий подход к этим проблемам. Наша задача противоположна. Конечно, мы всегда будем учитывать ту общую среду, в которой протекала работа аналитика. Но сама по себе эта среда и ее исторические изменения не будут нашим главным предметом изучения. Мы будем учитывать лишь ее благоприятное или неблагоприятное воздействие на экономический анализ, который является главным "героем" этой книги. Пытаясь отделить сам анализ от общественного контекста, в котором он развивался, мы сделаем одно открытие, которое можно изложить уже здесь.
Развитие анализа, как бы на него ни влияли интересы и воззрения участников рынка, обладает свойством, начисто отсутствующим в историческом развитии экономической мысли (в нашем понимании термина) и в исторической последовательности систем политической экономии. Это свойство лучше всего пояснить на примере. С древнейших времен до наших дней экономисты-аналитики в большей или меньшей степени интересовались таким явлением, как цена в условиях конкуренции. Когда в наши дни студент изучает эту проблему на высоком теоретическом уровне (например, по книгам Хикса или Самуэльсона) он встречается со многими понятиями и проблемами, которые сперва кажутся ему трудными (они были бы совершенно непонятны и для такого, сравнительно недавнего автора, как Джон Стюарт Милль). Но довольно быстро наш студент обнаружит, что новый аналитический аппарат ставит и решает проблемы, которые не смогли бы ни поставить, ни тем более решить старые авторы. Это дает нам возможность самым непосредственным образом ощутить, что со времен Милля произошел очевидный прогресс в экономической науке. Мы можем судить об этом с той же уверенностью, как, например, о технологическом прогрессе в стоматологии за тот же период времени.
То, что мы можем в данном случае говорить о прогрессе, объясняется, очевидно, наличием некоего общепринятого (разумеется, группой профессионалов) стандарта, который позволяет нам проранжировать различные теории цены так, чтобы каждая из них превосходила предыдущую. Далее мы замечаем, что эта иерархия связана с течением времени, т. е. чем позднее появилась теория, тем, как правило, выше ее ранг. Все исключения можно отнести за счет внешних по отношению к анализу влияний. Ничего похожего на этот прогресс анализа мы не встретим ни в истории экономической мысли, ни в исторической последовательности систем политической экономии.
Например, бессмысленно говорить, что идеи Карла Великого в области экономической политики, воплотившиеся в его законодательной и административной деятельности, превосходят экономические идеи, скажем, Хаммурапи, но уступают общим принципам экономической политики династии Стюартов, которые, в свою очередь, не дотягивают до уровня идей, лежащих в основе актов американского конгресса. Конечно, некоторые меры государственной политики могут быть нам симпатичнее других, и на этом основании мы можем проранжировать их в порядке своего предпочтения. Но ранг любой экономической идеи в этой иерархии будет определяться оценочными суждениями ее составителя, его эмоциональными и эстетическими предпочтениями. Это по сути дела то же самое, что решать, кто более велик: Тициан или Гоген. Единственный разумный ответ на такой вопрос состоит в том, что сам вопрос бессмыслен.
То же самое можно сказать и о всех системах политической экономии, если исключить из рассмотрения достоинства и недостатки применяемых в них методов анализа. Мы можем предпочесть современный диктаторский социализм миру Адама Смита или, наоборот, но такие предпочтения будут столь же субъективными, как предпочтение, оказываемое блондинкам или брюнеткам (пользуясь сравнением Зомбарта). Иными словами, в вопросах экономической и всякой иной политики нет места понятию "прогресс", поскольку отсутствует база для сравнения. Это обстоятельство объясняет расхождения между историками экономической науки. Одни из них справедливо говорят о прогрессе в нашей науке, имея в виду технику анализа и растущую степень овладения фактическим материалом. Другие столь же справедливо отрицают прогресс, говоря о простой смене общественных условий, порождающей смену настроений и мнений по поводу экономической политики и ее целей. И те и другие ошибаются только в том, что видят только тот аспект экономической мысли, который анализируют. Но безусловно ошибаются те, кто либо видят в развитии экономического анализа простое отражение изменившихся приоритетов общественного сознания, либо по-детски верят в то, что политические идеи рождаются только под влиянием прогрессивных побуждений.
Д. Процесс научного исследования: общее видение и способы анализа.
Теперь мы готовы сделать второй шаг в нашем исследовании идеологических влияний, а именно поставить вопрос, в какой мере они могут повредить экономическому исследованию в узком смысле, т. е. тому, что мы назвали экономическим анализом.
Некоторым читателям этот второй шаг может показаться излишним. Ведь мы уже установили идеологическую обусловленность всех систем политической экономии и тех, менее систематизированных совокупностей взглядов по экономическим вопросам, которые "циркулируют в общественном сознании" в каждых конкретных условиях. Что же еще остается оговорить?
Допускаю, что читатели, которых интересует главным образом история идей, формирующих политику, или хотя бы влияющих на нее, или история общественных воззрений на приоритеты хозяйственной политики и не волнует техника экономического анализа, могут великодушно признать (в недоумении пожимая плечами), что наш набор инструментов так же далек от идеологии, как и техника любой другой науки. К сожалению, мы не можем так легко принять это на веру. Поэтому рассмотрим процесс научного исследования как он есть и посмотрим, на каком этапе в него могут проникнуть идеологические элементы, как можно их опознать и попытаться устранить.
Практически наше исследование всегда начинается с работ наших предшественников. Но предположим, что мы начали с нуля. Каковы будут наши первые шаги? Очевидно, для того, чтобы поставить перед собой какую-либо проблему, мы должны прежде всего иметь перед глазами определенный набор связанных явлений, представляющих собой достойный объект для исследования. Иными словами, аналитической работе должен предшествовать преданалитический акт познания, поставляющий материал для анализа. В этой книге такой преданалитический акт познания мы называем "видением". Интересно, что такое видение не только исторически предшествует любой аналитической работе, но и может вторгнуться в историю уже сложившейся науки. Это происходит тогда, когда кто-либо учит нас "видеть" вещи в новом свете, никак не обусловленном фактами, методами и результатами, характерными для предыдущей стадии развития науки.
Я хотел бы пояснить этот тезис на выдающемся примере, взятом из современной стадии развития нашей науки. И критики, и поклонники научных достижений покойного лорда Кейнса согласятся с тем, что его "Общая теория занятости, процента и денег" (1936) была выдающимся достижением 30-х годов и оказала решающее влияние на развитие анализа в течение, по крайней мере, десятилетия после своего выхода в свет.
Аналитический аппарат "Общей теории" излагается автором в гл. 18. Следуя за его рассуждениями, мы замечаем, что аппарат был создан Кейнсом для того, чтобы удобно изложить некоторые факты "мира, в котором мы живем", хотя, как подчеркнул сам автор, эти факты несут на себе отпечаток некоторых свойств его основных теоретических концепций (склонности к потреблению, предпочтения ликвидности и предельной эффективности капитала), но не являются "логически необходимыми свойствами". Этот аналитический подход будет подробно рассмотрен позднее (Часть V, гл. 5). Там мы покажем, что специфические свойства, о которых идет речь, - это свойства дряхлеющего английского капитализма, с точки зрения английского интеллектуала. Очевидно, что никакой предшествующий анализ не смог бы их установить. Их можно, "опираясь на наши представления о природе современного человека, с уверенностью приписывать миру, в котором мы живем (Англии. - Й. Ш.)"*.
* (Кейнс Дж. М. Общая теория занятости, процента и денег. М.: Прогресс, 1978. С. 321.)
Здесь не место обсуждать достоинства или недостатки этой концепции. Все, что мы хотим сказать сейчас, сводится к тому, что в данном случае мы имеем дело с концепцией (или видением в нашем смысле слова), предшествующей аналитической работе самого Кейнса и его последователей. Это предшествование проявляется в данном случае с непревзойденной ясностью, поскольку данное видение было блестяще сформулировано Кейнсом (еще без аналитического оснащения) на нескольких страницах его ранней работы "Экономические последствия мира" (1919). Период между 1919 и 1936 гг. Кейнс посвятил (разумеется, не исключительно - широта его интересов общеизвестна) попыткам, сначала менее, затем более успешным, придать форму своему видению современного экономического процесса, возникшему у него, самое позднее, в 1919 г. Можно было бы привести и другие примеры как из нашей науки, так и из других дисциплин, иллюстрирующие этот способ работы нашего ума, но, пожалуй, более убедительного не найдешь.
Аналитическая работа начинается тогда, когда у нас уже есть свое видение группы явлений, привлекшей наше внимание, независимо от того, располагаются ли эти явления на "научной целине" или на почве, обработанной прошлыми исследователями. Первая задача состоит в том, чтобы облечь наше видение в слова или концептуализировать его таким образом, чтобы его элементы, обозначенные определенными терминами (что облегчит их узнавание и работу с ними) заняли свое место в более или менее упорядоченной схеме или картине. Но делая это, мы почти автоматически выполняем и две другие задачи.
С одной стороны, мы собираем новые факты в дополнение к уже известным и разочаровываемся в надежности некоторых других фактов, входивших в наше первоначальное видение. С другой стороны, само создание схемы или картины обогащает первоначальное видение новыми связями между фактами, новыми понятиями, а иногда и разрушает какую-то его (видения) часть. Работа с фактами и "теоретическая" работа, без конца обогащая и проверяя друг друга, ставя друг другу новые задачи, в конце концов создают научные модели, временные продукты их взаимодействия, сохраняющие некоторые элементы первоначального видения, к которым предъявляются все более жесткие требования адекватности и последовательности. Таково примитивное, но, думаю, в сущности верное описание процесса, с помощью которого мы получаем научные результаты. Очевидно, что этот процесс широко открыт для воздействия идеологии. Оно осуществляется уже на самом первом этапе преданалитического познавательного акта. Аналитическая работа начинается с видения, а оно идеологично почти по определению. Если есть хоть какой-нибудь мотив, побуждающий нас видеть факты так, а не иначе, то можно не сомневаться, что мы увидим их так, как нам хочется.
Чем простодушнее и наивнее наше видение, тем опаснее оно в том случае, если мы попытаемся получить из него универсальные выводы. Кстати, тот, кто ненавидит свою общественную систему, вовсе не обязательно создаст более объективный ее образ, чем тот, кто ее любит. Ненависть не менее слепа, чем любовь. Единственное, чем мы можем утешиться, так это тем, что существует широкий круг явлений, никак не затрагивающих наши эмоции и поэтому представляющихся разным людям одинаково. Но, кроме того, мы можем отметить, что правила и приемы анализа в той же мере независимы от идеологии, в какой наше видение пронизано ею. Конечно, пафос страстного утверждения или страстного отрицания может привести к подтасовке методов анализа. Но сами эти методы, многие из которых к тому же заимствованы из областей, слабо, а то и вовсе не затронутых идеологией, таковы, что легко распознать их некорректное применение. К тому же столь же важно, что они устраняют порожденные идеологией ошибки, содержащиеся в первоначальном видении. Они делают это автоматически, помимо воли исследователя, и в этом их особое достоинство.
Новые факты, накапливаемые исследователем, воздействуют на его теоретическую схему. Новые концепции и взаимосвязи, открытые им или другими учеными, должны подтвердить его идеологию или уничтожить ее. Если не мешать этому процессу, он, хотя и не защитит нас от возникновения новых идеологий, но очистит существующую идеологию от ошибочных взглядов.
Конечно, в экономической науке, и в еще большей степени в других общественных науках, сфера того, что можно строго проверить, ограниченна. Многие явления входят в область личного опыта, а уж отсюда изгнать идеологию, или в данном случае сознательную нечестность, невозможно*. Поэтому наши аргументы не могут нас окончательно успокоить. Но они значительно сужают область идеологически искаженных положений и позволяют нам всегда определить их возможное местонахождение.
* (При этом подтасовка логических аргументов в нашей области вовсе не обязательно кажется нечестной самому фальсификатору. Он может быть настолько убежденным в истинности своей позиции, что предпочтет лучше умереть, чем признать противоречащие его схеме факты или доводы. Первое средство, к которому такой человек прибегает для защиты своих идеалов, - ложь. Этот случай мы не рассматриваем как проявление идеологического влияния, но он безусловно усиливает пагубное воздействие последнего.)
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://economics-lib.ru/ 'Библиотека по истории экономики'