3. Экономические, социальные и идейно-политические корни реформы

Какие же причины заставили самодержавие в целом и лично Александра II превратить работу грозившего стать очередным по мизерности результатов Секретного комитета в реальную деятельность по подготовке отмены крепостного права?

Мы знаем, что революции происходят, когда складываются такие условия, что "верхи не могут" управлять по-старому, а низы "не хотят" жить по-старому и вступают на путь активной борьбы с ними. А в каких ситуациях "верхи" идут на реформу? Опыт 1861 г. в этом отношении очень интересен.

Если говорить кратко, то реформа сверху стала неизбежной, когда "верхи" уже не могли управлять по-старому, а "низы" еще не вышли на путь активной борьбы за перемены.

Экономические трудности. Объективной основой всех социальных изменений являются процессы в фундаменте общества, в его экономическом базисе, и прежде всего в производительных силах.

Экономическое положение царской России в первой половине XIX в. характеризовалось серьезными трудностями. Они были вызваны тем, что феодализм, крепостничество вступили в противоречие с интересами развития производительных сил, с интересами технического прогресса.

В целом крепостных крестьян в России в середине XIX в. было около 11 млн. душ мужского пола (перепись учитывала только мужчин страны), 8 млн. душ мужского пола были государственными крестьянами и около 1 млн. душ принадлежали царской семье (удельные крестьяне).

Но дело не в формальном удельном весе крепостных крестьян, а в том, что крепостные отношения были фундаментом всей общественной жизни. Они настолько пронизывали все, что, например, в Прибалтике для государственных крестьян была введена "барщина" на землях государства.

Примерно ²/₃ крепостных работали по системе "барщина", около ¹/₆ были на барщине и оброке и около ¹/₆ - только на оброке. Принудительный труд на барщине обеспечивался властью помещика, который сам, не прибегая к помощи государственной полиции, имел право сечь розгами до 40 ударов, бить палками до 15 ударов, арестовать на срок до 2 месяцев. Это - за разовые проступки. Но кто считал эти удары, кто считал, как часто и как быстро наступает второй повод для наказания? Кто мерил толщину палок? Если кто-то и пытался, то за жалобу на своего помещика полагалось новое немедленное наказание.

Такой труд из-под палок не мог быть эффективным. По оценкам экономистов, барщинный труд на той же земле и на тех же орудиях был вдвое менее производителен, чем наемный труд свободного работника. Например, А. И. Бутовский в книге "Опыт о народном богатстве, или О началах политической экономии" писал о крепостных хозяйствах, что "всего более подобные заведения терпят ущерба от труда вялого и неудовлетворительного".

Почему же при этих условиях подавляющую часть крепостных заставляли работать на основе полной и смешанной барщины? Да потому, что это был для барина: гарантированный способ обеспечить себе получение дохода от крепостных. При оброке гарантий не было. Крестьянин мог сослаться на недород, на засуху, на град, не довезти продукцию или попросту "съесть" прибавочный продукт. Поэтому оброк чаще внедрялся там, где основными становились доходы не от земледелия.

Крепостное право, как писал славянофил Ю. Ф. Самарин, привело к сочетанию бесчувствия и беспорядочности в помещичьем хозяйстве. Право на бесплатный труд развращало помещика, не требовало от него хотя бы самых элементарных расчетов эффективности.

Но и в своем, крестьянском хозяйстве крестьянин работал "спустя рукава". Он твердо знал, что если какой-то избыток у него появится, барин обязательно найдет способ увеличить повинности. Жить и работать лучше всего было "как все". В итоге и крестьянское хозяйство было в глубоком застое.

Конечно, бесплатным труд крепостных был только по форме. По расчетам экономиста тех лет А. П. Заболоцкого-Десятовского, в Тульской губернии найм вольного работника обходился в 85 руб. (50 руб. - работники, 35 руб. - рабочий скот и инвентарь), а крепостной обходился помещику в 144 руб., если учесть стоимость земли, используемой крепостным для прокорма себя и семьи. В итоге труд крепостных реально был почти вдвое дороже, а производительность его была почти вдвое ниже вольнонаемного труда. Но классу помещиков позволяло существовать только крепостничество.

Крепостные отношения стали преградой на пути технических усовершенствований. По данным академика Н. М. Дружинина, завод братьев Бутеноп в Москве в 1858 г. продал на 140 тыс. руб. сельхозмашин и орудий. Но это была капля в море на миллионы крепостных душ. Профессор П. А. Зайончковский цитировал одного тамбовского помещика: "Если весь хлеб обмолотится с осени, то что же будут делать крестьяне и их жены зимой? Молотильная машина стоит денег, требует ремонта и содержания лошадей, а работа крестьян ничего не стоит". Этот якобы "ничего не стоивший труд" был главной причиной технического застоя. И все же новое вторгалось в жизнь крепостной деревни. Семья помещика вынуждена была все больше покупать: на парижскую моду крепостными тканями "откликнуться" было нельзя. Для покупок надо было продавать прежде всего хлеб. Товарные отношения углублялись. "Производство хлеба помещиками на продажу, - писал В. И. Ленин, - особенно развившееся в последнее время существования крепостного права, было уже предвестником распадения старого режима"^*.

^* (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 184.)

В погоне за доходами помещики внедряли технические культуры - лен, свеклу, подсолнечник. При возделывании этих культур преимущества вольнонаемного труда были еще нагляднее.

Важным звеном крепостного хозяйства была крепостная фабрика. Работа там была страшнее любой барщины. Декабрист Н. И. Тургенев писал, что крестьяне произносят фразу "в этой деревне есть фабрика" так, как слова "там появилась чума".

Но и владелец крепостной фабрики оказался в сложном положении, когда ручной труд стали заменять машины. Владелец фабрики был обязан: 1) сохранять число крепостных, записанных за фабрикой; 2) он не мог перевести их на другое предприятие; 3) он не имел права уволить ставших ненужными после внедрения машин крепостных; 4) он не имел права изменить характер производства, сократить его и т. п. Хозяин суконной фабрики в Казани Осокин жаловался, что из закупленных трех десятков машин он внедрил только 7, так как иначе ему придется кормить своих не имеющих работы фабричных крепостных (их называли "посессионные крестьяне"). Этот случай описан в книге М. И. Туган-Барановского "Русская фабрика". Даже полученное в 1835 г. разрешение отпускать крепостных рабочих только смягчило ситуацию. Одно дело - уволить свободного наемного работника и другое - уволить крепостного, потеряв все деньги, затраченные на его покупку. Крепостное право или исключало увольнение рабочих фабрики, или делало его разорительным для фабриканта. Мы уже не говорим о том, что крепостное право в стране не могло обеспечить резервной армии труда.

Русская промышленность весь XVIII в. была достаточно передовой, по меркам Европы. И на Полтавском, и на Бородинском поле превосходство - и даже чисто численное - было у русской артиллерии. А в XIX в. она начала серьезно отставать. "Главной причиной застоя Урала было крепостное право; горнопромышленники были и помещиками и заводчиками, основывали свое господство не на капитале и конкуренции, а на монополии и на своем владельческом праве", - писал В. И. Ленин^*.

^* (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 485-486.)

Тормозящее воздействие крепостного права шло по самым различным каналам. Например, хлеб в Харьковской губернии стоил на 50% дешевле, чем в Петербургской. Как можно было при такой разнице в цене хлеба, и следовательно в оплате труда наемного рабочего, производить какие-либо устойчивые расчеты эффективности и решиться на строительство, например, нового завода?

Или вот еще фактор. Приказчики крепостных имений оплату труда только частично получали в виде денег. А значительную долю составляли хлеб, натуральные выплаты, возможность пасти свой скот вместе с барским и т. д. Даже просто оценить сумму полной оплаты труда тут сложно. База для экономической конкуренции была очень неопределенной.

Попытки обойти препоны крепостного права рождали уникальные по изощренности приемы. Так, иногда помещик предпочитал нанять для работы на своем поле беглого или баб из чужой деревни. Случалось, помещик сначала отпускал своих крестьян на оброк, а затем приглашал их наниматься как вольнонаемных. С другой стороны, крестьяне, особенно ставшие владельцами фабрик, могли покупать себе рабочих-крепостных, только записывая их на имя своего помещика.

Словом, обманным, окольным путем, подпольно вольный труд создать не удавалось. Это были имитации экономичности. Все стояло на голове: помещик нанимал "якобы свободных" своих оброчных крепостных, а крепостные покупали "якобы как помещики".

Суть дела эти ухищрения не изменяли. Производительность оставалась крайне низкой, и денег на лучшую технику не было ни у громадного большинства помещиков, ни у громадного большинства крепостных. Пассивность и бездействие были итогом и для тех и для других.

Таким образом, и барское имение, и крестьянская и крепостная фабрики оказались не способными осваивать новую технику, новые машины, новые способы производства, новые технологии. Образовался гигантский разрыв между объективно возможным и реальным уровнем производительности и эффективности.

Социальный строй. Опорой крепостничества и поэтому главной причиной экономических трудностей была политическая и вся социальная система феодализма, воплощенная в самодержавии и аппарате абсолютизма. Подавив восстание декабристов, царизм исключил какой-либо вариант изменений с участием противников крепостничества. Восстание декабристов было сигналом реальной опасности и мобилизовало все силы крепостничества, сплотившихся вокруг царя, а самого царя заставило активно укреплять бюрократический механизм государства.

В стране все перестраивалось с тем, чтобы усилить защиту существующего строя. Чем сильнее возрастали экономические трудности, тем сильнее росло недовольство, а реакция на все это была одна - усиливался полицейский гнет в государстве.

Крепостное право было включено в число тем, которые нельзя даже обсуждать. "Так как русскому обществу чужды всякого рода идеи равенства, - писал цензор архиерей Соколов, - то нет надобности и опровергать их публично".

Резолюции Николая I были четкими: "Должно повиноваться, а рассуждения свои держать при себе". А генерал А. В. Дубельт отмечал, что "размышления вызывают размышления, звуки - отголоски, иногда неверные. Самое верное средство предостеречь от зла - удалить само понятие о нем", и поэтому лозунгом должно быть - "нет счастливее состояния, чем крепостное право". Рабы должны были убедить себя в том, что счастье именно в рабстве.

Нельзя бороться с одним видом недовольства и допускать другие виды протеста. Поэтому борьба за самодержавие, за крепостничество неизбежно перерастала в борьбу с любыми отклонениями, с любой, самой невинной оппозицией. Везде чудились скрытые намеки и коварные планы.

Всякая критика расценивалась уже не как критика тех или иных недостатков или злоупотреблений, а как покушение на основы государства. Политическая религия, - заявлял теоретик самодержавия С. С. Уваров, - имеет свои догматы. И "касаться их нельзя без потрясений основ государства", - отмечал в лекциях в Московском университете профессор Погодин. Надо твердо держаться за якорь нашего спасения. В этом залог силы и величия нашего государства.

Политическая реакция требовала идеологического обоснования. Со времен Петра I русское общество научили, даже обрезая бороды за ослушание, во всем смотреть на Запад как на образец. Все, что там делается - в армии ли, в государственном аппарате, в театре, или в части одежды и причесок - надо было перенимать.

И вот после ста лет такого настроя ситуация изменилась. Ее изменила французская революция. Начавшаяся ею эпоха перехода стран Западной Европы к буржуазному строю создала новую обстановку. Ориентироваться России на Запад больше было невозможно. Более того, надо было начать разоблачение тлетворности жизни на Западе, неприменимости для России всего того, что утверждается где-то во Франции или Германии. Необходима была новая идеологическая база, идеологическая защита крепостничества, идеологическое оправдание отхода от западной ориентации.

Этой новой идеологией стала теория официальной народности. Она была призвана обосновать неповторимость русского государства, особый путь развития для России, неприемлемость западного пути для русского общества.

Самодержавие, православие, народность должны были теперь стать опорой России. Русофильство спекулировало на патриотизме русского народа, пытаясь его любовь к родине превратить в любовь к существующей системе угнетения, в ненависть к попыткам заменить русское крепостничество западной буржуазностью.

Но подлинной любви к России и русскому народу в этой теории не было ни грана, ибо своеобразие и заслугу этого народа русофилы видели в его готовности оставаться крепостным, в его готовности подчиняться чиновникам, в терпимости к праву барина продавать его как скот.

Внутренняя лживость, неискренность характеризовали официальную теорию самодержавия. На словах - избранный народ, опора царя. На деле этот народ лишался самых элементарных прав на какие-то волеизъявления. На деле народность свелась к праву абсолютизма и его чиновников говорить от имени этого народа, прикрывать свои интересы его волей и поддержкой.

Но даже внутри теории официальной народности логичности и стройности создать не удалось. Так, славянофилы А. С. Хомяков и А. И. Кошелев писали о внутренней противоречивости официальной идеологии, признающей и православие, и крепостничество: "Либо Христово учение есть ложь, либо все мы жестокие наглецы, называя себя христианами...". И далее: "Христианин может быть рабом, но не может быть рабовладельцем".

Гнет официальной идеологии был столь велик, так много реальных проблем на целые десятилетия исключались из сферы обсуждения, что происходила своеобразная деформация всей духовной жизни. Предметом многолетних и ожесточенных дискуссий становились фантастически далекие от чего-то реального теоретические постулаты (например, гегелевской феноменологии), как в средние века, когда спорили о том, какого пола ангелы. Герцен писал, что люди порывали друг с другом чуть ли не из-за порядка слов в определении того или иного абстрактного понятия. Это погружение в схоластику было оборотной стороной идейной закрепощенности сознания.

Апология и возвеличивание существующего строя привели к оправданию всякого застоя, всякой косности. Трудно отличить, что в лучшем в мире строе прекрасно, а что отжило и подлежит устранению. Страна отдавалась в руки тех, кто ничего не хотел менять, не хотел даже заикаться о переменах.

В результате появлялись циркуляры такого типа: "Сочинения, описывающие злоупотребления помещиков, изъявляющие сожаление о состоянии крестьян, ... не должны быть разрешены к печати, а тем более для чтения простого народа".

Цензуре подвергались даже тексты законов. Некоторые из законов полным текстом открыто так и не публиковались. Опасным был признан даже текст Евангелия. Когда алтайский архимандрит Макарий, создавший письменность для алтайцев и переведший текст Священного писания, попытался издать Новый Завет уже для русских крестьян не на церковно-славянском, а на русском языке, то в Синоде ему запретили это сделать, заявив, что в Священном писании много опасных мест (к примеру: "упраздняйте всякое начальство и власть"). Макарий возразил, что слова эти пророческие, что они исполнятся согласно христианскому учению. Ему ответили: исполнятся или нет - одно дело, а вот ясно, что не надо, чтобы об этом пророчестве знали. По-славянски не так понятно и на чтении церковном не так заметно. А перевод на русский сразу смысл придает! За эту попытку довести до русского народа учение Христа на русском языке Николай I хотел Макария сослать в Соловецкий монастырь! То, что можно было алтайцам, было непозволительно для "своих"!

Любая самостоятельность уже несла "запах" подрыва права командовать. Даже на попытки внести изменения в своем собственном имении уже смотрели косо: что надо этому помещику, чего ему не хватает? Тот, кто хотел что-то изменить хотя бы только в экономике, мог легко попасть в политические враги. На словах о естественных науках заботились, а на деле технический прогресс даже в своем имении требовал нарушения такого количества законов, что перерастал в уголовное, а то и политическое преступление.

Политическая реакция охватила не только идеологию и политику, она давила - и не могла не давить - и хозяйственную инициативу. Она вообще давила все, что движется, что не застыло, все мало-мальски живое.

Всеобщий застой охватил и главную опору самодержавия - армию. В духе общей ситуации и в армии рано или поздно высшим благом становится следование рутине.

Застой, пассивность захлестывали весь аппарат самодержавия. В нем самом, нацеленном на подавление всякой самостоятельности, становилось все меньше инициативы даже в деле подавления. Давление неизбежно обратно влияло на тех, кто давил, убивая в них предприимчивость, почин, усиливая заботу о форме, превращая их только в исполнителей. Все выше по лестнице иерархии уходила та точка, откуда была возможна инициатива, и чем выше поднимался уровень лиц, способных и имеющих право ее проявлять, тем меньше шансов было у проявляемой ими инициативы встретить ответную реакцию и дать какой-то результат. Напротив, все реальней становилась ситуация, когда инициатива сверху захлебывалась в море привыкших к пассивности исполнителей. Да и масштаб такой "инициативы сверху" непрерывно уменьшался, так как на все более высокие посты поднимались те, которые отбирались и ценились за послушание, за готовность не иметь своих суждений, искусные именно в сфере исполнительства.

История с секретными комитетами при Николае I характерна. Зачем нужны были эти непрерывно и годами работающие секретные комитеты по изменениям? Конечно, чтобы лишний раз убедительно доказать, что никаких существенных изменений не нужно. Конечно, чтобы имитировать активность верха, его неустанные поиски выхода из тупика. Конечно, чтобы порождать ложные надежды у оппозиции (парализуя ее активность) и ложные страхи у большинства. Но была в секретных комитетах еще одна особенность: что бы они ни предложили, даже самые мизерные перемены, - все это утопало в пассивности аппарата, полностью ориентированного не на поиск нового, не на действия, а на полный отбой всяких перемен, на сохранение рутинной ситуации.

Общий кризис феодализма неизбежно вылился в персональное вырождение некогда блестящего "рыцарского" сословия - дворянства. Весь класс по преимуществу становился скоплением мертвых душ, обломовых, головлевых.

Развращенные доходами от отжившей экономической системы, обрекаемые на пассивность социальным строем, духовно опустошенные дворяне-крепостники оказались непригодны даже к роли защитников самодержавия. Оно само так долго отучало их от самостоятельности, от активности, от чувства достоинства, что получило нечто, не способное служить опорой.

Весь образ жизни помещиков, все более сознающих бесперспективность старого порядка и не имеющих сил изменить его, приобретал черты бездумного стремления жить ни о чем не думая, особенно о будущем.

Платформы. Кризис крепостничества неизбежно породил попытки найти из него выход.

Конечно, большинство дворян и большинство чиновников аппарата самодержавия занимали твердокаменную позицию: ничего не менять. Россия добилась славы и успехов на базе этого строя и надо твердо держаться за систему, "завещанную нам отцами нашими".

Другое течение, в том числе и в аппарате абсолютизма, склонялось к тому, что надо совершенствовать систему крепостничества, хотя бы частично модернизировать ее. В определенный период сходную позицию занимал и сам император Николай I. Но на практике эта модернизация или оставалась на бумаге или выливалась в разрозненные, нередко противоречивые меры. Так, крепостной к середине XIX в. мог покупать все, вплоть до земли, мог передавать по наследству, мог учреждать фабрики, мог торговать, мог отвечать за себя в суде. Или, например, были введены звания "почетных граждан", чтобы найти место в империи для нарождающейся буржуазии. Существовала система, при которой дослужившийся до определенных чинов чиновник приобретал сначала личное, а затем и потомственное дворянство. В ряде губерний вводились "инвентарные правила", проводились реформы для государственных крестьян.

Но все эти меры оставались частными, не отменяющими целого. Или эти новшества вводились слишком поздно и уже не давали эффекта, или их поглощала старая система, переваривая без остатка. Они, скорее, оказались своего рода украшениями старого порядка, а не шагами в будущее.

Как отмечал А. И. Герцен, с 1842 г. главным занятием всех мыслящих русских было обдумывание способов раскрепощения крестьян.

Идея упразднения крепостного права постоянно возникала в России в первой половине XIX в. Вольное экономическое общество еще в 1803 г. провело конкурс по проблеме "ревности и прилежания к трудам людей низших сословий". Премию получил Джунковский, которому удалось показать преимущества свободного труда, "когда человек видит пользу труда для себя, а не для другого". В 1812 г. то же общество дает тему "о пользе и выгодности вольнонаемного труда". В труде профессора Якоба говорилось: "Крепостные не могут быть верными слугами, и труд несвободный малопроизводителен".

Н. И. Тургенев в книге "Опыт теории налогов", вызвавшей переполох в крепостном лагере, четко выделяя идею решающего влияния степени политической и личной свободы на экономический уровень страны, писал: "Богатство Англии основано на свободе народной".

Декабристы все были за отмену крепостного права. Но как именно, с землей освобождать крестьян или без, на то у них имелись разные подходы. В проекте Конституции, написанном в 1821 г., Н. М. Муравьев из Северного общества предлагал отменить крепостное состояние, но освободить крестьян без земли. Наиболее радикальную позицию занимал П. И. Пестель из Южного общества, предлагавший половину помещичьей земли отдать крестьянам и притом безвозмездно.

Противники крепостного права постепенно объединялись вокруг намечавшихся двух основных платформ: революционно-демократической и либеральной, отвечавшей интересам либеральных помещиков и чиновников, обуржуазившегося дворянства, растущей буржуазии и купечества. Либералы были представлены двумя течениями - западников и славянофилов.

Революционные демократы были наследниками радикального крыла декабристского движения.

В. Г. Белинский в "Письме к Гоголю" дал уничтожающую критику феодального строя в России. Он писал, что Россия "представляет собой ужасное зрелище. Страна, где торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, которым лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр не человек, страна, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Васьками, Стешками, Парашками, страна, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей". Письмо Белинского к Гоголю, по словам Ленина, было "одним из лучших произведений бесцензурной демократической печати"^*.

^* (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 25. С. 94.)

И хотя чтение этого письма послужило поводом для ареста петрашевцев, среди которых был Ф. М. Достоевский, осужденный сначала на казнь, а затем на каторгу, - в сотнях списков оно ходило по стране. По словам И. С. Аксакова, нет ни одного учителя, который бы не знал наизусть письма Белинского к Гоголю.

Либералы исходили из идеи освобождения крестьян, но сохранения помещиков как владельцев земли. Поэтому в центре их позиции был вопрос о размере надела, оставляемого крестьянам, о размере выкупа, который крестьяне должны заплатить за свое освобождение.

Общий кризис и причины реформы. Анализ всей совокупности экономических, социальных, политических и идеологических сторон самодержавия в первой половине XIX в. говорит о наличии глубокого общего кризиса феодальной системы. Но сам факт этого общего кризиса еще не предопределял ситуацию, при которой "верхи" пришли бы к выводу о необходимости реформы.

Правильнее сказать, что реакция на кризис со стороны абсолютизма была двоякой. С одной стороны, секретно обсуждались планы реформы, а кое-какие меры осуществлялись на практике, что позволило ослабить недовольство крестьян и нарождающейся буржуазии. А с другой стороны, все более активно государственный аппарат правления стал использоваться на практике, усилился идеологический гнет. Причем такая реакция была главной, преобладающей.

Этот курс, с точки зрения правительства, давал "положительные" результаты. В стране был "порядок". Каких-либо серьезных выступлений крестьян не наблюдалось. Оппозиция либерального дворянства была подавлена. Самые начальные попытки создавать какие-то кружки жестко пресекались.

Апофеозом этого курса стал 1848 г., когда одну за другой монархии Западной Европы захлестывали волны революций, а российская не только стояла "неколебимо", но и могла себе позволить активную помощь Европе в деле подавления революций. Естественно, что эта устойчивость производила впечатление на весь аппарат монархии, подтверждая "правильность" проводимого курса.

В 1848 г. действия русских войск за границей по подавлению революционных выступлений нерегулярных, необученных повстанцев в союзе с верными феодальным правителям войсками были победоносными. Укрепилась уверенность царизма в том, что надо твердо держаться за старое, чтобы сохранить свою власть, и что многолетний курс на укрепление полицейского бастиона вокруг крепостного строя дал результаты потому, что не жалели сил для укрепления своей системы. А соседи-монархи оказались в условиях кризиса именно из-за своих уступок, своей мягкотелости. Словом, победы царизма в 1848 г. были главным аргументом в пользу окончательного отказа от планов реформ.

В советской литературе было много исследований, призванных показать, что обострение борьбы крестьян заставило царя пойти на реформы. Конечно, угроза крестьянского бунта всегда была опасностью для феодального общества. Но ничего, даже отдаленно предвещавшего нового Пугачева в России в 30-40-х годах XX в. не было. Сказались и меры подавления, и меры по ослаблению наиболее вопиющих форм крепостничества. Анализ статистических данных говорит о росте числа выступлений крестьян, но в районах центральной России это были разрозненные стычки. Основной всплеск этих выступлений приходился как раз на период, когда подготовка реформы уже началась, а не раньше. Выступления были следствием уже принятого курса на реформу, возбуждались и стимулировались слухами о ней. Масштаб этих выступлений никакой кризисной ситуации для правительства не создавал. Массы, как писал В. И. Ленин, тогда в основном "спали".

Революционные демократы реальной силой в этот период еще не были.

В господствующем классе и в бюрократическом аппарате подавляющей силой были крепостники. Либерально настроенная часть этого класса составляла меньшинство.

Вот почему с точки зрения ситуации внутри страны реформа в повестку дня встать не могла.

Что же произошло, что заставило императора пойти на реформу? Отнюдь не сама по себе ситуация внутри страны. Эта ситуация из удачной стала оцениваться как неудачная в силу внешних причин. Извне пришли события, потребовавшие переоценки всех ценностей.

Если царизм контролировал свою страну, то контролировать ход внешних событий он не мог. За пределами границ империи сложилась угрожающая ситуация, которая завершилась войной. Но и не война сама по себе была причиной нового взгляда на свою державу. Причиной было поражение в войне. Военное поражение было тем фактором, который потребовал пересмотра всей системы абсолютизма.

Крымское поражение. Против России в Крымской войне выступили объединенные силы Франции, Англии, Турции и Сардинии, но в прошлом России не раз приходилось иметь дело и с более мощными коалициями. Пруссия и Австрия по существу были против России, но и это не могло предопределить поражения русской армии на территории самой России.

Нельзя было сказать, что империя не направляла все силы для успеха в войне. Напротив, все, что можно, бюрократический аппарат делал. Нельзя было говорить об отсутствии ресурсов.

Потенциально эти ресурсы были огромны. Постепенно отпадали аргументы типа "внезапности" высадки десанта. Замечательные рассказы Л. Н. Толстого о мужестве русских солдат отметали домыслы о "безразличии" армии. Трудно было в чем-то упрекнуть погибавших одного за другим выдающихся русских адмиралов - П. С. Нахимова, В. А. Корнилова, В. И. Истомина.

Становилось все яснее, что Россию бьют за отсталость: за отсталость флота (парусного), за отсталость оружия, за отсталость путей сообщения (железные дороги считались ненужной выдумкой). "Севастопольский погром, - по словам известного юриста А. Ф. Кони, - подтвердив блистательные, прекрасные свойства русского человека, выразившиеся между прочим в его умении умирать, доказал непригодность строя для жизни этого человека".

Дворянство, еще в 1812 г. героически сражавшееся с Наполеоном, через какие-нибудь 40 лет, в 1853 г., использовало любые предлоги, чтобы не идти на службу, уклониться от почетной роли "опоры трона" и "защитника отечества".

Когда калужских дворян призвали съехаться в ополчение, один из помещиков писал: "Здесь я увидел, как низко пало русское дворянство, нет ни благородного сознания своего сословия, ни любви к Родине, ни малейшего желания подать помощь шатающемуся престолу; нет той энергии, той благородной гордости и самоотвержения, которые отличают высшую породу человека от простонародной толпы. Эти бабы в дворянских мундирах привозили рекомендательные письма от знатных родственников своих, просили, плакали, богатые предлагали большие деньги, а победнее выдумывали на себя разные болезни, позволяли докторам раздевать себя и свидетельствовать, точно мужики "от рекрутчины", и все эти унижения переносили для того, чтобы избавиться от защиты русской земли - Родины своей".

Но если даже господствующий класс был не способен активно защищать империю, то чего можно было ожидать от крепостных, солдат, вооружаемых плохим оружием, из которых за долгие годы подневольного труда на барщине выбили всякую самостоятельность и инициативу, саму привычку чувствовать себя человеком.

Колоссом на глиняных ногах оказалась внешне отлаженная как часы, вымуштрованная палками и опустошенная стандартными лозунгами официальной народности империя Николая I.

Надо учесть, как было воспринято известие о поражении России внутри страны. Нам, знающим о разгроме царской армии под Мукденом и Цусимой, о гибели дивизий генерала Самсонова в Восточной Пруссии, словом, привыкшим к тому, что царская армия была неоднократно побеждена врагами и прославилась победами лишь над своим народом, поражение 1855 г. кажется лишь первым - и не очень крупным - в цепи последующих событий. Но тогда все выглядело иначе.

На протяжении всего XVIII в. и всей первой половины XIX в. Россия, преобразованная Петром I, одерживала победу за победой; расширяя свои границы, вышла и к Балтийскому, и к Черному морям. А успех в войне с Наполеоном I, сокрушивший его империю?

И вот эта-то полуторавековая уверенность в своей непобедимости, в своем превосходстве была разбита под Севастополем.

Сегодня трудно даже представить масштабы этого потрясения. В шоковое состояние были приведены не только финансы и армия, но и умы: населению обещались решительные победы, а вместо этого регулярно приходили известия о поражениях. Эта многолетняя экзекуция общественного настроения не могла не вызвать серьезных размышлений.

И тогда появились настоящие патриоты. Не те, стандартные патриоты, которых усиленно пыталось сформировать самодержавие, а те патриоты, которые стояли за трезвость в оценке ситуации, за глубокий анализ проблем, за активный поиск путей спасения своей родины, путей выведения своей страны на передовые рубежи человечества.

Ю. Ф. Самарин писал: "Мы сдались не перед внешними силами Западного Союза, а перед нашим внутренним бессилием". Другой славянофил, И. С. Аксаков, отмечал: "Падение Севастополя - дело божье, так как только так мог бог и отметить всю гниль правительственной системы".

Славянофилам вторили их противники-западники. И. С. Тургенев писал, что "из развалин Севастополя должна подняться новая жизнь для всей России". Поражение в Крыму сравнивали по значению с разгромом Пруссии под Иеной, послужившим основным толчком к реформам в этой стране. Передовые люди России видели во внешнем поражении залог перемен. Так, славянофил Кошелев писал, что "даже поражение России сноснее для нее".

Как видим, ленинский лозунг поражения своего правительства, столь потрясший воображение всей европейской демократии в 1914 г., имел глубокую историческую традицию.

Главным было острое ощущение отставания, отсталости. Его не было в России со времен Петра I. А теперь мысль об отставании, прежде считавшаяся крамольной выдумкой декабристов, стала всеобщей.

Вот что говорилось в одном материале, присланном Герцену и Огареву из России: "Долго мы успокаивались на мысли о величии и могуществе нашего общества и шли беззаботно тем путем, которым нас вело правительство. Немногие мыслящие люди с горестью понимали, куда мы идем. Они видели, как под влиянием ложной системы управления постепенно растлевался государственный организм, как постепенно подрывались и расшатывались все основы общественной жизни, как подавлялись все внутренние наши силы, и как народ осужден был коснеть и тупеть в своем безмолвном повиновении. Они видели, что мы незаметно приближаемся к бездне, и вдруг эта бездна открылась перед нашими глазами...

Настоящее тяжело и печально: извне страшная гроза, ополчение народов, которое мы не в силах отразить, внутри всеобщее растройство и распадение..."^*

^* (Голоса из России. Сборник А. И. Герцена и Н. П. Огарева. Выпуск второй. М.: Наука, 1976. С. 51-53.)

Каким же образом дошла она до такого унизительного бессилия? Недовольство охватило всю страну. Царь и двор были недовольны страной, дворянство - двором. И царь, и двор, и дворяне - недовольны аппаратом бюрократии. Бюрократия - пассивностью дворян и крестьян. Крестьяне - всей системой жизни.

Это было разное недовольство. Одни были недовольны, но ничего не хотели менять. Другие недовольные думали о переменах. Но преобладало пассивное недовольство.

Центром столкновений оказалась верхушка монархии. В этих условиях потребовал практического решения вопрос о способности романовской монархии и лично Александра II, сменившего Николая I, сделать выводы из проигранной войны, чтобы избежать новых поражений.

Еще в войну 1812 г. Александр I опасался, что произойдет разделение судеб Российской Империи и его династии. Когда вся Россия в едином порыве боролась за отечество, Александр I опасался за свою династию. Он понимал, что дворянский класс может найти и другую династию. В истории России это уже было.

Помимо вопроса о династии, для Александра II неизбежно вставал вопрос и о нем лично. Причины его страхов были ясны. Герцен писал: "Нет правительства, в котором бы легче сменялось лицо главы, как в военном деспотизме, запрещающем народу мешаться в общественные дела, запрещающем всякую гласность. Кто первый овладеет местом, тому и повинуется безмолвная машина с тою же силой и с тем же верноподданическим усердием"^*. Из истории России Александр II знал, что не раз попросту "убирались" цари, оказавшиеся неспособными эффективно заведовать делами своего класса - достаточно свежа была память и о Петре III, и о Павле I. Поэтому вопрос о выходе из тупика был и сугубо личным вопросом для Александра II.

^* (Герцен А. И. Собр. соч. Т. XIII. С. 44.)

Русские цари уже давно осознали не только преимущества, но и опасности крепостного строя. На их глазах рухнул феодализм блестящей монархии Бурбонов во Франции. После 1848 г. пало крепостное право в большинстве стран Европы. С другой стороны, ослабли опасения перед буржуазным развитием. Как оказалось, этот строй на деле вовсе не то, что было первоначально написано на его знаменах. И уже Александр I говорил, что "преступления революции надо отличать от ее принципов". То, что в 1793 г. казалось царям и королям немыслимым и гибельным, в середине XIX в. уже было вполне терпимым и приемлемым. Возникал новый строй, но строй частной собственности, строй богатства, а вовсе не "равенства" и "братства".

Кроме того, у абсолютизма усилилось сознание, что крепостнический строй уже не в состоянии успешно решить главные проблемы. В резолюции на рапорте виленского генерал-губернатора Игнатова Николай I написал: "В Комитет министров, с тем, чтобы все гг. министры прочли и убедились, в каком страшном положении сии губернии находятся, и что одними законными мерами край сей не только никогда не подымется, но окончательно пропадет". Как говорится, лучше не скажешь.

Но если у Николая I это неверие в возможность "законных мер" сделать что-то путное касалось каких-то частных вопросов, то Крымская война заставила Александра II думать о крепостном праве в целом.

Официальные дореволюционные историки подчеркивали роль доброй воли царя-освободителя - Александра II. Версия о субъективной воле царя как основе реформы отражает сугубо поверхностную сторону дела. Почему субъективная воля Александра I и Николая I и созданные ими комитеты не привели ни к чему, а комитеты Александра II довели дело до реформы?

На наш взгляд, необходимо различать объективные предпосылки реформы и непосредственные причины. Объективная основа реформы - кризис феодального способа производства, исчерпание резервов феодального строя. Если говорить о непосредственных причинах реформы, то их следует искать в ситуации, сложившейся в правящем лагере царской монархии.

Кто почувствовал необходимость реформы? Это - верхушка монархии и прежде всего лично царская семья, сам царь.

Хотя интересы дворянского класса и царя в основе единые, но не следует забывать, что интересы сохранения крепостной системы и интересы сохранения романовской монархии и лично Александра II как главы монархии отнюдь не сливались. Помещики могли заменить царя-неудачника, да и всю династию, если бы кризис углублялся и империя продолжала бы терять позиции и территории.

Царь и его окружение неизмеримо острее восприняли Крымское поражение, чем правящий класс в целом. Это было конкретное поражение конкретных руководителей империи. Не исключалось, что второго поражения царю не простят. А весь анализ говорил правящей группе о том, что без изменения самой основы строя, без отмены крепостного права перестройка армии невозможна.

Образовался разрыв в позициях верхушки класса, и прежде всего самого царя, и дворянства. Верхушка осознавала остроту ситуации и ее опасность и для класса и конкретно для себя. Класс же в целом видел проблему вовсе не столь драматически.

Реформа 1861 г. непосредственно была вызвана прежде всего и главным образом опасениями верхов, и не просто правящего класса, а именно его верха - лично царя и аппарата царской монархии в отношении сохранения своего права руководить дальше своим классом и страной в целом.

Перед царем встало несколько задач. Во-первых, провести такой вариант отмены крепостного права, который сохранит не только дворянство, но и Романовых, их бюрократический аппарат. Во-вторых, надо было убедить класс пойти на реформу. Надо было доказать, что вариант реформы, спасительный для царской монархии, якобы спасителен и для всего класса. Как мы увидим в следующих главах, этого в полной мере царю сделать так и не удалось. Класс дворян отстаивал свой вариант реформы.

Поэтому было бы чересчур прямолинейно полностью отождествлять интересы царя, его окружения, его аппарата и интересы класса дворян. Единство интересов аппарата самодержавия и класса предопределило категорический отказ от крестьянского, американского типа реформы и выбор помещичьего типа.

Различие же интересов определило борьбу вокруг вариантов реформы внутри помещичьего типа. Одну группу вариантов представило крепостническое большинство дворянства (в ряде разновидностей). Другую - либеральное меньшинство дворянства. Третью - царь и его бюрократический аппарат.

Но поскольку реформа была вызвана ситуацией наверху, начата сверху, в интересах правящей верхушки правящего класса, то это базисное явление предопределило и ход подготовки реформы, который свелся прежде всего к торговле между верхами и основной массой дворянского класса, и ее реализацию. А уже на эту основную схему накладывались действия буржуазных элементов и обуржуазившегося дворянства, с одной стороны (либералы), и действия представителей крестьянской демократии, выражавших интересы крестьянских масс, с другой.